Снова спускаюсь в подвал по извилистой лестнице, соскальзываю по ступеням, оставляя блестящий след, снова пускаю корни в измочаленное тело, снова слушаю, пытаюсь найти хоть что-нибудь. Как назло ничего, ну хоть бы что-нибудь про первый летний день, или как первый раз весной босиком по траве, или тени от облаков на земле, или… наконец, нащупываю что-то в каком-то ресторане, где все блестит и сверкает, он пробует (и я пробую) что-то изысканное, пахнущее не пойми чем, ему не нравится – соответственно, мне тоже, тьфу ты, черт…
Мне все скучнее с каждой секундой, я хочу отбросить растерзанный труп – но не отбрасываю, я привык допивать прошлое до конца, кто знает, что отыщется там на самом дне. И терпение вознаграждает меня, – я чувствую жар знойной весны, я чувствую разгоряченное тело женщины, обнимающей меня, я чувствую её раскаленные губы, я знаю её имя… нет, не то имя, не то название – весна, весна, и мысли убитого – это моя весна только моя, она моя, моя, ничья больше. Чуть погодя замечаю оковы на тонких руках не то женщины, не то весны, длинную цепь, ведущую к стене темной башни. Я не могу видеть что-либо из окна башни, я могу только догадываться, что мы очень высоко над землей.
Я (он) оставляю в комнате чашу с водой и чашу с солнцем, я (он) не отвечаю на её мольбы снять цепь.
Я (он) спускаюсь по бесконечным ступеням, я спешу куда-то через маленький городок мимо ратуши, которую не замечаю…
…прошлое обрывается, я высосал его дочиста – теперь передо мной лежит опустошенный, высушенный остов. Пытаюсь понять – отчаянно, лихорадочно, скорей, скорей – где может быть ратуша, про которую я ничего не знаю, знаю только, что не Гент и не Париж…
Отчаянно перебираю увиденные образы, отчаянно листаю атласы, нахожу что-то невнятное, непроизносимое – Шиеврес, Шьевр, какой-то городок где-то неведомо где.
Мне страшно.
Я никогда не пробовал ничего подобного, я вообще не представляю себе, что могу сделать что-то подобное, выбраться за пределы поместья, ускользнуть туда, неведомо куда, по глухим лесным тропкам…
Прислушиваюсь к тишине дома, старый Барридж, должно быть, уже спит, тем лучше, не будет задавать вопросов, да он хоть как не будет задавать вопросов, ему не положено.
Уже ускользая в темноту ночи, спохватываюсь, успею ли до рассвета, – и чем дальше в бесконечную темноту ночи, тем больше мне кажется, что нет.
Оборачиваюсь, – за деревьями чуть виднеются огни замка, отгоняю от себя тревожную мысль, что еще можно вернуться, еще можно забыть весну, прикованную цепями…
Ускользаю в темноту, извиваюсь между корней, – лес кажется бесконечным, ночь тоже, но я боюсь, что ночь кончится раньше, чем лес, намного раньше. Хуже всего, что мир перед глазами все больше тускнеет – из глаз, взятых у убитого, все больше уходит жизнь. Я отчаянно цепляюсь за остатки восприятия, я боюсь остаться наедине с пустотой внутри меня, с миром, которого я больше не смогу видеть.
Снова прислушиваюсь к воспоминанию – все больше тускнеющему, стремительно тающему, – образ весны уже не кажется таким ярким и четким, я уже начинаю сомневаться, видел ли его вообще.
Понимаю, что надо спешить, что времени осталось катастрофически мало, мир тускнеет, мир меркнет – прислушиваюсь к тишине ночного леса, не сразу замечаю чуть слышные шорохи на шоссе. Выбираюсь на ленту дороги, чуть подсвеченной фонарями, прислушиваюсь, – так и есть, слышу поскрипывание самоходного экипажа, он приближается, он почти совсем рядом. Бросаюсь в полоску света, бросаюсь в экипаж, скорее, скорее, там же весна, весна, как вы не понимаете. Зима-то уже затянулась на годы и годы, никто понять не может, что случилось, а случилось-то вот что, весну заперли в заточении, надо освободить. Экипаж несется в холод ночи, в темноту зимы, смотрю на лицо водителя, покрасневшее от легкого морозца, я хочу сказать ему, чтобы поторапливался быстрее, быстрее, мы же так ничего не успеем, весна зачахнет там, в башне, и все. Экипаж выруливает к городку, в котором с трудом узнаю этот самый Шиеврес или Шьевр, или как его там, городок, заметенный снегом, ждущий весну, которая совсем близко, только об этом никто не знает.
