Что-то нехорошее заворочалось в его душе, что-то опасное. Предчувствие новых неприятностей охватило Алекса.
– Ты можешь выражаться конкретно и по делу?
– Могу. Но конкретнее будет, если… – оборвав себя на полуслове, Марго встала и вышла.
Алекс решительно ничего не понимал. Что за намеки, что за тайны? Какой режиссер, о чем это она? И почему ее вдруг так стал интересовать вопрос об истинной причине смерти Мэри?
Марго вернулась и протянула ему голубую пластиковую папку, набитую листами с отпечатанным текстом. Машинально взяв ее, Алекс открыл и с первого же взгляда понял – вот оно. Наверху листа жирным шрифтом значилось: «Мэри Кавалье. Призрак собственной смерти». Алекс перевел взгляд на Марго – та стояла, прижав к груди дочь, и в упор смотрела на него зелеными глазами, полными ненависти. Это было ново…
– Ну, я так понял, это очередной шедевр нашей гениальной подруги, да? И при чем тут, извини, я? Именно из этого романа ты вынесла столь ценную информацию о том, что это не кто-то иной, а исключительно я убил Мэри? Да она умерла сама – на моих глазах, от сердечной недостаточности! Ты, надеюсь, внимательно прочитала медицинское заключение? Ведь его отдали тебе!
– Я больше не буду обсуждать это. Просто прочитай – и сам все поймешь. Меня успокаивает только одно – она все-таки сделала тебя. Она заставила тебя играть по ее сценарию, и ты подчинился, стал марионеткой в ее руках. Она тебя сломала – хоть и сама сгорела.
Марго развернулась и ушла к себе, оставив его наедине с пачкой листов и испорченным настроением.
Он не стал ужинать, совершенно потеряв аппетит и испытывая единственное желание – лечь и никого не видеть. Поднявшись на второй этаж, он на секунду задержался около двери в спальню Марго и прислушался. Там тихо – значит, уснули обе. Алекс оставил гореть небольшой светильник над лестницей, как делал всегда на случай, если дочь ночью проснется и захочет спуститься попить, и ушел к себе.
Сна, как ни странно, не было, и он решил просмотреть бумаги в папке. Кроме романа, там, под картонным листом, формировавшим дно, оказалось еще несколько листов, исписанных неровным почерком, в котором он без труда узнал почерк Мэри. И эти листы значили для него куда больше, чем придуманные образы в романе.
«Оказывается, я вообще не испытываю угрызений совести. Никаких. Я выбрасываю человека за ненадобностью – и все, мне по фигу, как он, что с ним. Деформация психики – не могу носить в себе «чужое горе».
Март имеет четкие ассоциации с конкретными вещами и ощущениями. Это черное пальто, джинсы-клеш (кстати, надо найти в шкафу, куда ж я без них) и постоянное чувство холода. Любого – внутри, снаружи. Постоянные приступы отчаяния и попытки сделать «ужас-ужас» из своей и так весьма не радужной на тот момент жизни. Пара даже удалась.
Снова март. Сейчас все по-другому. Не знаю»…
Она никогда не ставила дат на своих записях, вела их сумбурно и поддаваясь настроению, но сейчас, читая, Алекс почти четко мог сказать, когда это было написано. Они расстались в марте – он уехал, бросив в ее почтовый ящик билет на самолет с написанным на обороте стихотворением. И ровно через год вернулся. Но она уже перегорела тогда. Ему так показалось, когда они встретились. Но тогда как объяснить вот это:
«Мне все время хочется написать о тебе – и я не могу. Не потому, что слов не хватает. Просто слишком сильные эмоции, слишком нежные чувства, слишком все острое. Я не могу относиться к тебе с хладнокровием, как относилась к твоим предшественникам. Просто у нас с тобой все совсем иначе. И я с тобой совсем другая. Как же мне было сладко с тобой – мммррр… Ты меня чувствуешь, как никто, делаешь именно то, о чем я хотела бы тебя просить. Наверное, именно так чувствуют любящие люди. Я вспоминаю – и меня кроет, надо же…
