Юноши внимали. Девицы не соглашались. Но Тарарам, шлёпнув на загорелой руке комара, спокойно заканчивал речь:
– Потому что и смерть в итоге служит добру – живи человек вечно, его смертные грехи стали бы бессмертными.
Проходило время, репетиция шла своим чередом. Тарарам читал книгу, выпивал рюмочку, потом снова шёл купаться и возвращался, осенённый следующей мыслью:
– Эфирная реальность сделалась настолько эталонной, что теперь иные люди, желая крепко выругаться, говорят: «Пи-и-и». Не уподобляйтесь этой бесхребетной дряни. Идите сквозь жизнь, расталкивая лужи и не оглядываясь на раздавленных выползков. И не впадайте в публицистику, берегите слова для дела, ведь публицистика – обратный полюс наркомании. Одни галлюцинируют внутри себя, другие – снаружи. Переступив определённую черту, и те и другие перестают адекватно воспринимать окружающий мир. Вам это не к лицу. Не забывайте: вы – гладиаторы. А гладиатор – это не участь, это высокое призвание. В Древнем Риме нередко в гладиаторы шли свободные граждане, желавшие снискать блистательную славу перед лицом самой смерти. Этих людей не останавливало даже то, что при таком решении им приходилось отказываться от своих законных прав и признавать себя юридически мёртвыми. Эти люди не говорили «пи-и-и», они знали: где кровь – там правда, где кровь – там истинное испытание духа, без которого жизнь пуста, как выеденный червём жёлудь, из которого уже никогда не вырасти дубу. Но не всем, увы, есть место на поле битвы. Да и самой битве, увы, не всегда находится место в мире – не каждый день нам Бог пошлёт войну. Жажда блистательной славы была в Вечном Городе столь велика, что Нерону пришлось издать указ, допускающий к участию в гладиаторских боях свободных женщин. Вот где истинная слава Рима! Вот где его подлинное величие! Так испытайте же свой дух и превзойдите всех, кто жил в иные времена. Ваш реальный театр пойдёт дальше Колизея – ведь гладиаторы на арене должны были хранить молчание, так что им приходилось объясняться лишь жестами, за вами же останется и слово.
– Женщины-гладиаторы? – напрягал воображение один из мясных художников. – Прикольно.
– У свиней свой взгляд на бисер, – невозмутимо отвечал Тарарам.
3
Когда Катенька и Рома остались на даче одни, Катенька не выдержала:
– Ну, как тебе?
– Что?
– Как наш театр?
Они стояли возле железной калитки, прутья которой цвели ржавчиной.
– Плохо.
– Почему? – искренне удивилась Катенька.
– Дружок, пока что сделано полдела. Даже меньше.
Катенька, ожидавшая похвалы, надула губы.
– Но почему? Мы же выкладываемся, точно черти. Так себя изводим, что в глазах темнеет. Рвём жилы, как ты хотел.
– Самим прожить историю по-настоящему – этого мало. Надо, чтобы и все, кто это видит, кто, пусть невзначай, оказался рядом, прожили так же. Надо, чтобы именно то, что вы делаете, стало для них на это время жизнью, именно ваша история, а не ждущая дома размороженная курица, жмущие ботинки или хрустящая фольга от шоколадки. Зрителя необходимо вовлечь, он должен не сопереживать, а испытывать чистые чувства, как в лесу перед вставшим на дыбы медведем, испытывать чувства первичного, подлинного мира, главные из которых – любовь, восторг и ужас. А я смотрю на вас, и в голову мне лезет всякий вздор, вроде рецепта сливового компота на водке.
– Так это просто голова у тебя нечеловеческая, – облегчённо вздохнула Катенька. – Если бы у меня такая была, я бы её, ей-богу, усекла. С такой головой ни «ОМ» не полистаешь, ни фигурное катание не посмотришь. Жуть!
