Я засунула в рот огромную ложку риса и кивнула:
– Я поняла.
– Не говори, не прожевав, Сэмми, – остановила меня бабушка, но не особо сердито. – Да, ему нравилась любая еда. Мы стали куда меньше тратить на продукты, когда он умер.
Шутка не самая веселая, но мы с хальмони обе любим невеселые шутки. Хохотнули, точно два гремлина, и стали есть дальше – я, впрочем, почувствовала, как мрачнею. Я всегда мрачнела, когда думала о том, как они жили в первые годы после смерти харабоджи – каково было хальмони, которая внезапно оказалась одинокой матерью с двумя дочерьми в чужой стране.
Бабушка прервала мои мысли:
– Что интересное ты собираешься делать на этой неделе, Сэмми?
Я прожевала кимчи с редиской – дайкон был хрустким, свежим.
– Интересное? М-м. Ну, в школе там всякое в связи с началом учебного года. А это значит, ну…
– А, да. Хальмони помнит. Твоей маме в старших классах это очень нравилось. Она мне только про то и рассказывала.
Я закатила глаза. Мы жили в том же пригороде, где мама выросла, – вот как сильно она любила свою старшую школу. У нас в «Норт-Футхилле» и училась типа миллион лет назад.
– А я вообще не хочу во всем этом участвовать. Но ты ж знаешь маму, она страшно бесится, если я не делаю того, что положено делать в старшей школе.
– Она не сердится по-настоящему.
– Сердится, – возразила я. – А то ты ее не знаешь.
Бабушка помолчала, пододвинула ко мне еще парочку мисок. Лицо ее стало задумчивым.
– На самом деле, старшая школа для нее была непростым временем. Хальмони только потом это поняла. И начало учебного года… – Она снова умолкла, потом улыбнулась, повела плечами. – Ну, твоя мама, как большинство людей, знает, что делает.
Я нахмурилась:
– Да, все диктаторы знают, что делают.
Хальмони рассмеялась – отрывисто, будто каркая, и я так же.
– Твоя мама может быть сложным человеком. Она думает, что помогает тебе построить твою жизнь. Знаешь, вы во многом очень похожи, – добавила бабушка, аккуратно заворачивая рис в маринованный листик периллы.
– Да ладно тебе.
– А и не ладно. Вы обе все делаете… сегех. Сильно. – Она направила на меня свои металлические палочки. – И всегда держитесь своего мнения.
– Я вообще ненапряжная, – заметила я, вздернув плечи в подтверждение своих слов.
Хальмони засмеялась:
– То, что ты говоришь, и есть сегех.
Я расслабила плечи.
– Ну, может, я действительно такая. А вот мама – она считает, что ее слово – закон.
Бабушка снова усмехнулась:
– Да, верно.
– То-то. А я не такая.
Она потянулась ко мне, погладила по ладони. Я тут же размякла. Бабушка никогда ни для кого не жалеет ни ласки, ни любви, выдает их щедрыми порциями. Все чувства у нее напоказ, как и у меня.
– Ты не такая. Но вы обе любите принимать меры, или как это там называется? Решения. А потом всегда думаете, что приняли самое лучшее решение. А еще вы обе такие, что вам очень важно то, что вам важно.
Я тоже погладила хальмони по руке, кожа у нее была мягкой и тонкой, а под ней – крепкие кости. Я ни разу в жизни не видела у нее лака на ногтях, но за руками она ухаживала очень тщательно. Да и служили они ей хорошо: сперва она была портнихой в швейном районе, потом владелицей химчистки, потом бабушкой и вязала крошечные колючие свитерочки для моих Барби.
Я снова подумала про собеседование в клубе.
– Мне кажется, ты единственный человек в нашей семье, который считает, что мне что-то важно.
– Может быть, дело в том, что только мне ты это и показываешь. – Хальмони нахмурилась. – В твоих сообщениях к хальмони всегда очень много всего интересного! Ты необычно мыслишь.
