– О, да, – кивает он. – С легкостью. Но…
– Десять тысяч фунтов, – говорю я.
Он облизнул губы.
– Боже правый, – говорит он наконец. – Десять тысяч. Уф! Честное слово, Флэш?
– Честное слово, – отвечаю я, закуривая новую чируту.
– Я сделаю это. Господи! Флэш, да ты сам дьявол! Но ты же не станешь убивать его? Я не хочу принимать участия в убийстве.
– С моей стороны капитану Бернье грозит не большая опасность, чем мне с его, – уверил я Тома. – А теперь, ноги в руки, и к Рейнольдсу.
Повторять не потребовалось. Это был деятельный сукин сын, скажу я вам. Встряв во что-то, он делал это с душой.
Я вернулся к себе, избавился от поджидавшего меня Бассета и плюхнулся на койку. При мысли о том, что я натворил, у меня пересохло в горле, а руки покрылись потом. Вопреки браваде, разыгранной перед Брайантом, я крепко влип. А если что-то пойдет не так, и Брайант не справится? Во время таких приступов паники я с легкостью рисовал себе то, что произойдет – страх, должно быть, стимулирует воображение, но это были не четкие видения, поскольку в такие моменты человек видит то что, крутится у него в голове, и зацикливается на этом. Я представлял, как Брайанта раскрывают, или начинают подозревать, и как Бернье стоит передо мной, незыблемый, как скала, с заряженным пистолетом в руке, и как дуло направляется прямо мне в грудь, как пуля попадает в меня, и я с криком валюсь мертвым на землю.
При мысли об этом я едва не кричал от ужаса и лежал, рыдая, в темной комнате. Мне хотелось встать и бежать, но ноги отказывались служить. Тогда я стал молиться, чего не делал, должен сознаться, с тех пор, когда мне было лет восемь от роду. Но в мыслях у меня постоянно крутились Арнольд и ад, – и это, без сомнения, говорит о многом, – в конце концов я не нашел ничего лучше, чем бренди, но и оно для меня было как вода.
В ту ночь я не сомкнул глаз, только лежал и слушал, как часы отбивают четверти, пока не наступил рассвет и не пришел Бассет. У меня сохранилось достаточно здравого смысла, чтобы не предстать перед ним трясущимся и с воспаленными глазами, так что я притворился спящим, храпя, как орган, и услышал, как он сказал:
– Невероятно! Послушай-ка, сопит, как младенец. Ну чем не бойцовский петух?
Другой голос, видимо, еще чьего-то денщика, произнес:
– Толку-то, дурачина. Вот посмотрим, как он будет сопеть завтра утром, после того, что Бернье с ним сделает. Небось сон его станет покрепче этого.
Ну хорошо, дружок, подумал я. Кто бы ты там ни был, если только выберусь из этой заварухи, я буду не я, коль не взгляну, какого цвета твои кости, когда кузнец-сержант привяжет тебя к коновязи и начнет спускать шкуру плетью. Посмотрим, как ты сам засопишь после этого. Тут я почувствовал, что этот приступ ярости почти совсем вытеснил страх, – Брайант заметит это, слава Богу, – и когда они вошли, я вполне взял себя в руки, разве что не смеялся.
Когда мне страшно, я в отличие от большинства людей не бледнею, а краснею, и это не раз и не два выручало меня, так как мой страх принимали за ярость. Брайант рассказывал потом, что я появился у манежа красный, как индюк; по его словам, все пребывали в уверенности, что это от моего гнева на Бернье. И все-таки они не считали, что у меня есть хотя бы шанс, и притихли, едва мы прошли плац и горнист протрубил зорю.
Кардигану, конечно, рассказали о ссоре, и кое-кто полагал, что он может вмешаться и запретить дуэль. Но, услышав об оплеухе, он только спросил:
