И, срезав кучу, с грохотом тащится назад, мимо меня.
– Скрепер, – говорит Виктор Степанович. – По-английски – скребок. Спереди и сзади у него прикреплены стальные канаты. Приводится в движение электрической лебедкой. Тащит угля сразу на целую вагонетку. Теперь проходите скорей, пока он не вернулся за новой порцией.
Мы продолжаем спускаться.
И вот, наконец, выходим в просторный квершлаг. Это – горизонтальная выработка, проведенная по пустой породе «вкрест» простирания пласта от рудничного двора, где подъемная машина.
Это – уже не слепая нора, по которой мы лезли, и не коридор. Это – подземная улица.
По одну сторону ее тянутся рельсы, железная дорога.
По другую – место для пешеходов, тротуар.
Правда, он не залит асфальтом и не мощен мостками. Три-четыре человека могут идти по нему рядом.
Электрические бледные лампочки крошечными уличными фонарями уходят вдаль, может быть на полкилометра, может быть на километр. И черный потолок над ними навис низко – всего каких-нибудь три метра от «земли», и кажется ночной тьмой, навалившейся на улицу.
Здесь много людей. Каталя возятся над опрокинутой вагонеткой. Проходит бригада забойщиков. Они похожи на рыбаков, на них поблескивает непромокаемая одежда, резиновые сапоги, круглополые кожаные зюйдвестки. У каждого в руке шахтерская лампочка-фонарик.
Проходит инженер с двумя рабочими, проходят работницы с лопатами. Они пересмеиваются, и одна из них весело и бойко затягивает песню.
Мы идем все дальше и дальше по квершлагу, встречаем все новых людей. И глядя на прохожих, то веселых, то озабоченных, я совсем забываю, что над нами добрых семьдесят метров тяжелой земли. Мне начинает казаться, что я в каком-то фантастическом городе, где вечная тьма и слепые стены домов по краям улиц. И меня безмерно удивляет, что люди тут такие же, как везде.
Они спокойно делают свое дело. И совсем, кажется, не думают о солнечном свете, о просторе полей, о высоте поднебесья.
Но еще больше я удивлен тем, что сам уже не страдаю от этой тьмы, чуть раздвинутой крошечными фонариками, от замогильной сырости.
Мы идем по ночной улице – и вот начинается дождь. Он льет перед нами с низких-низких черных небес, и мы входим под него, как под душ. Крупные капли беспрестанно барабанят по нашим кепкам, блестят лужи под ногами, в лужах отражаются огоньки.
– Вечный дождь тут, – говорит Виктор Степанович. – Пусть там, наверху, светит солнце или пусть вьюга, сорокоградусный мороз, все замерзло – тут льет дождь. Подпочвенные воды сочатся. Вообра…
Вдруг мгновенно потухли все лампочки-фонари. Мгновенно настала тьма.
В жизни своей никогда я не испытывал такой тьмы. Не может на земле быть такая тьма. В ней сразу утонули все звуки, вся жизнь, весь мир.
Что это: катастрофа, конец, смерть? Мы заживо погребены?
* * *
Я открыл глаза.
Свет. Фонарики горят, поблескивают лужи, капают капли, грохочет железо. Навстречу нам с обушками на плечах идут спокойные забойщики. И Виктор Степанович говорит, как будто продолжая начатый разговор:
– … дается световой сигнал. Смена рабочих.
Неужели тьма длилась одно мгновение? Неужели всего один миг?
Мне кажется – прошла жизнь.
Квершлаг перешел в коренной штрек[4], начались забои.
– Как вам нравится эта змея? – спрашивает Виктор Степанович.
По полу, по лужам ползает, изгибаясь и подпрыгивая, бесконечно длинная серая змея – резиновый шланг.
Толстую железную голову ее держит за уши забойщик.
