Скоро стемнеет, в кафе зажгли газовые горелки, я протягиваю ладонь к огню, чтобы согреть пальцы. Рядом Дидрик шелестит страничками контракта, потом опускает кренделек в чашку с кофе и откусывает быстрее, чем жидкость успела капнуть на разложенные по столу документы. Смотрю на него и убеждаюсь, что самые образцовые, тоскливые буржуа выходят из радикальных левых: надо же умудриться и выбрать для посиделок в уличном кафе галстук ценой с подержанный автомобиль. Моя соседка по университетскому кампусу Брид познакомилась с Дидриком, пока работала волонтером в общественном центре помощи женщинам, вовлеченным в секс-индустрию. Помню, как подружка и меня уговаривала работать вместе с нею, но я никогда не испытывала особого сочувствия к проституткам. Зато теперь Брид – супруга именитого адвоката, специалиста по бракоразводным процессам, и сама дама с успешной карьерой. Тридцать семь часов[3] в неделю протирает локти о чиновничий стол в социальном департаменте.
Мне очень повезло, что ребята не отказались помочь по старой дружбе. Когда-то мы вместе устраивали флеш-мобы в защиту морских котиков и гигантских китов от всяких двуногих поганцев, обливали краской шубы из натурального меха в бутиках и все такое. В те счастливые времена Дидрик был обычным прыщавым студентом, я бы даже жвачкой не плюнула в его сторону. Вот мой муженек Олаф – совсем другое дело. Он носил отчаянно рыжую бороду, как у конунга Эрика Рыжего[4], нарочито заляпанные краской брюки из кожи и уже числился восходящей звездой скандинавского андеграунда.
Слава нашла Олафа, когда он украсил копии античных статуй фаллоимитаторами на месте фиговых листочков и масками доктора Фрейда. Кураторы отобрали смелую инсталляцию для альтернативной биеннале в Антверпене, о ней рассказывали в газетах и теленовостях. Единственно, в дневных выпусках самую креативную часть прикрывали черными квадратами.
Сейчас я много бы дала, чтобы Олаф прошел мимо и предпочел какую-нибудь другую, гламурную и взрослую, девушку. Но тогда, наивная девчушка, я верещала от радости, когда Олаф назвал мои деревенские веснушки и общее состояние «архаикой». Одна моя особо везучая веснушка даже переехала в запасники музея Гуггенхайма – правда, сфотографированная с 300 кратным увеличением. Олаф вообще склонен к гигантомании и напрочь лишен чувства меры, особенно в выпивке и подружках. С тех пор, как мы переехали в Осло, пил он все больше, а творил все меньше.
Хорошее, что между нами было, с каждым днем утекало, как гелий из воздушного шарика. Однажды я поняла – ничего не осталось.
Совсем ничего!
Это осознание пришло ко мне на прошлое Рождество вместе с длинноногой девицей дезабильё[5], которая потребовала оплатить их с коллегой сексуальные услуги, якобы оказанные Олафу, пока я ездила за покупками. Я не нашлась, что ответить! Молча выставила поблядушек за порог – в чем стояли, собрала вещи, усадила Малыша в машину и уехала в деревню, к дальней родственнице, и попросила Дидрика официально подать на развод. Но Олаф не хотел смириться с расставанием. Он тоже нашел советника – или советницу, не знаю, – и объявил, что желает «единолично воспитывать нашего общего и единственного ребенка мужского пола, нареченного Нильс», так как у него имеется собственное жилье и профессия, а у меня аж ничего нет.
Поддаваться на его эмоциональный шантаж я не собираюсь, тем более отдавать Малыша. Жить с непредсказуемым отцом-алкоголиком – что может быть хуже?
