– Зачем так? – высоким гортанным голосом крикнул Самвел. – Здесь нет детей, здесь нет слабонервных. Мы все знали, на что идем. Так зачем обижаете девушку?
Гамалей сидел по-турецки, уперев ладони в колени. Ишь, набросились, щенки-первогодки. Чешутся молодые зубы. Прекрасные, между прочим, сверкающие зубы. Аж завидно. И никто из них уже не думает о том, что их бесстрастие, обусловленное односторонней непрозрачностью стен, – залог спокойствия кемитов. Залог невмешательства. Залог мира. Между тем с «Рогнеды» докладывают, что интенсивность движения на дорогах, ведущих к Та-Кемту, за последнее время увеличилась вчетверо. Случайность? Пока это не проверено, Большая Земля не даст разрешения на контакт, даже если и будет найдена эта проклятущая формула.
– Я никого не обижаю, – жестко проговорил Абоянцев после затянувшейся паузы. – Я просто никого здесь не задерживаю.
Гамалей прямо-таки физически почувствовал, какая пустота образовалась вокруг начальника экспедиции.
– Собственно говоря… – Голос Абоянцева звучал как труба на военном плацу, и Гамалей понимал Салтана – смягчись тот хотя бы на полтона, и все прозвучало бы жалким оправданием. – Так вот, мне здесь приходится гораздо горше вас. Не глядите на меня с таким изумлением. Все вы делаете дело: копаетесь в земле, жарите блины, делаете уколы и анализы. А я торчу здесь только для того, чтобы время от времени снимать с вас пенку, как с кипящего молока – чтобы не убежало. А вам бы скорее, скорее… Живите себе спокойно, тем более что у вас продолжается период обучения. Вы даже сейчас делаете дело, ради которого сюда прилетели.
Кшися вскочила на ноги. Сейчас, вся в золоте костра и серебряных отсветах луны, она казалась древней фреской, напыленной едва заметным серебряным и золотым порошком на глубокую чернолаковую поверхность.
– Жить спокойно? Да разве мы вообще живем? Мы бесконечно долгое время готовимся жить, у нас затянулось это самое «вот сейчас…», и мы перестали быть живыми людьми, мы – манекенщицы для демонстрации земного образа жизни, мы только и делаем, что стараемся изо всех сил быть естественными, а на самом деле боимся хохотать во все горло… Правда, еще больше мы боимся показаться с незастегнутой верхней пуговкой на рубашке. Мы боимся плакать, но еще больше мы боимся нечаянно положить нож слева от тарелки. Мы боимся любить… А правда, почему мы боимся любить? Столько времени прошло, как мы вместе, а никто еще ни в кого не влюбился. Меткаф, ну почему вы не дарите цветов Аделаиде? Гамалей, почему вы не слагаете стихов для Сирин? А вы, мальчишки, – неужели никому из вас не захотелось подраться из-за меня? Ах да, ведь мы только и думаем о том, как это будет выглядеть со стороны! Нами перестали интересоваться? Еще бы – да нас и живыми-то, наверное, не считают. Волшебный фонарь, если есть такой термин по-кемитски. Или бабочки-однодневки. Что ж, будем продолжать наше порханье? Но начальник имеет право…
Все слушали ее как зачарованные, и Гамалей, чтобы стряхнуть с себя эту ворожбу, замотал головой:
– Да скажи ты ей, Салтан, скажи… Все равно рано или поздно увидит на экране!
– Сядьте, Кристина Станиславна, сядьте и остыньте. – Голос Абоянцева звучал буднично-ворчливо. – Как показали просмотры, в Та-Кемте, как, впрочем, и в других городах, регулярно совершаются жертвоприношения. Человеческие, я имею в виду. И чрезвычайно утонченные по своему зверству. Так что пока вы не насмотритесь на это в просмотровых отсеках, о видеопроницаемости с нашей стороны и речи быть не может, не то что о непосредственном контакте.
