– Мамочка… , – начала дочь.
– Не надо ничего говорить. Я так понимаю, что вы с отцом давно обсуждали эту тему, – повысила голос Алина.
Дочь смотрела на нее молча, также, как смотрел ее отец во время семейных ссор.
Борис знал, что вспыльчивой Алине надо дать возможность высказаться. Ее раздражение обычно быстро проходило, после чего можно было спокойно продолжать разговор. В начале семейной жизни ему даже нравилась ее импульсивность. Потом он просто старался уходить от разговора, стараясь не вслушиваться в ее слова.
– Тебе, как нормальной дочери, следовало бы рассказать мне о том, что происходит. Тогда бы сейчас я не выглядела бы идиоткой в глазах окружающих. Ты давно знала о существовании этой женщины? – продолжала Алина, не то спрашивая, не то утверждая.
– Мамочка, давай поговорим спокойно, – сказала дочь, усаживаясь за стол.
Пока Алина ходила по городу, дочь сварила пельмени из морозилки и сейчас раскладывала их по тарелкам.
– Разве можно разговаривать спокойно о том, что отец намерен разрушить нашу семью? – возмущенно произнесла Алина.
– Мама, если бы ты была более внимательна, то заметила бы, что семьи у нас нет уже давно. Вернее, она существовала в какой-то странной форме. Отец всегда старался улизнуть куда-то при каждом удобном случае, а ты была занята только своим пением, – сказала Лера.
– Как ты можешь говорить такое? Разве я не любила твоего отца? Или тебе уделяла мало внимания? – задохнулась от возмущения Алина.
– Отца ты, наверное, любила. Но так, как можно любить родственника. Младшего брата, например. Он должен бы тебя слушаться и подчиняться. Даже в квартире нет ни одного уголка, который был бы только его, – Лера перевела дух.
Этот разговор давался ей с трудом.
– Какой такой уголок? Вся квартира в его распоряжении, – возразила Алина.
– Ты не задумывалась: почему у него нет хобби? Или ты всерьез считаешь, что его вообще ничего не интересует, кроме видеомагнитофона? Может, тебе просто было неинтересно знать: чем он живет и что чувствует? – продолжала дочь.
– Ты же знаешь, что отец никогда не интересовался домашним хозяйством. Все, что надо было делать: готовить, стирать, покупать продукты, возить тебя по кружкам и секциям, делала я одна, – сказала Алина.
Она говорила, как будто роняя слова в пустоту. Алина чувствовала, что как и в разговоре с мужем, ей не удается найти нужные слова, чтобы передать всю глубину несправедливости всего, что с ней происходит.
– Ты не думай, мы ценим все, что ты делала для семьи. Но у тебя никогда не хватало времени или еще чего-то, чтобы выяснить: что же мы при этом чувствуем. Например, ты таскала меня в музыкальную школу, которую я терпеть не могла. Или заставляла надевать теплые рейтузы, над которыми все смеялись. И разубедить тебя в собственной правоте было невозможно, ты ничего не слышала, – сказала Лера со слезами на глазах.
В тираде дочери Алину больше всего задело слово «мы», означавшее определенное противостояние. С одной стороны была она, а с другой – муж с дочерью. Они были вместе, а она одна.
Дочь была права в одном: Алина действительно не знала, чем живет ее муж. Но причина была не в ее невнимании к нему, а в какой-то невидимой стене, выросшей между ними. Ни достучаться, ни докричаться через эту стену было невозможно. Особенно заметно это стало после того его романа десятилетней давности. То, что она не позволила ему сделать самостоятельный выбор, возможно, и стало причиной отчуждения. А может быть, ее прощение уничтожило его уважение к ней.
