– Девочка моя, я так давно наблюдаю за тобой. Ты такая смешная. Ищешь слова какие-то особенные, не находишь, терзаешься в сомнениях. А я так вот тихонечко смотрю на тебя, просто смотрю на тебя – с обратной стороны твоих глаз…
«Что ты напишешь, это ведь совсем неважно, потому – написано уже, жизнью нашей с тобой написано, жена. Вот, ты говоришь, Фотиния теперь. А как по мне, так ты всегда и была ею. Может, я и не признавался в этом, но света в тебе видел много. С тех пор как письма твои читал в курсантском училище, я видел этот свет и хранил его всегда так глубоко, что никому ходу не было в те глубины. Свет этот и сейчас там. Милая моя девочка, ты идешь к вечной любви дорогой веры, различая пока лишь размытые контуры в предутренней мгле таинственного человеческого времени. Много опасностей на этом пути, но я проведу тебя по нему. Ничего не бойся. Проведу за ручку, как раньше. Помнишь?..»
В полной тишине ее мира ровным приглушенным шуршанием привычно работал ноутбук, свет лампы возвращал память в тихие семейные вечера, и она даже не заметила, как перейдя на шепот, почти слилась с поглотившей ее минутой радости и воспоминаний:
– Вовушка мой, родной…
Конечно, помню. Всегда моя молитва будет о тебе, любимый. Ты вернул меня к жизни. Расколол замершее каменное сердце, и потек из него ручеек покаянный. Теперь ручеек этот до смертного часа со мной и будет.
– Прости меня за все, за боль прости. Теперь вижу ее и чувствую, твою боль, теперь она моя. Пред тобой и пред Богом винюсь. Не гоните, молю, ваша я, ваша… Господи, Боже, прости Вовушке все прегрешения, вольные и невольные, даруй жизнь вечную и Царствие Небесное! – она все еще что-то говорила, но слов было уже не разобрать, так как говорила она одними губами тому, кто слышит.
Пахота покаяния поднимала и переворачивала в ней такие глубокие пласты сознания, что казалось, она изменяется на клеточном уровне, будто создается кем-то заново.
Пахота покаяния… Она как искусный реставратор снимала слой за слоем с творения гениального мастера бездарный новодел ее жизни, намалеванный наспех, без любви и старания, безвкусный, грубый, ядовитый.
Она сидела не шевелясь, не мигая смотрела на стену. Мысленный взор ее был обращен в прошлое, которое сегодня почему-то никак не хотело оставлять ее одну. Молчаливый монолог все более явно становился диалогом.
– Как рано я окаменела… Я стала памятником, обычным надгробным памятником, из мраморной крошки. А ты продолжал любить и памятник. Как мог, поддерживал его в порядке, протирал тряпочкой пыль и грязь межсезонья, заботился и ухаживал за ним, за холодным камнем. Как много лет я была не в себе, не в разуме. Да и я ли это была? Я ли…
Огромная зияющая пропасть между ней вчерашней и сегодняшней открылась ее мысленному взору. Незаметно и как-то безотчетно в ней засевалась земля обретаемой веры. Она рождалась заново.
Почти три года, как она похоронила мужа. Лютая боль утраты стала для нее тем разрядом тока, который завел сердце по новой. Чтобы стать Фотинией, ей нужен был этот сильный разряд.
Вера изменила ее, и боль отступила. Вдова знала как-то, что они с мужем будут вместе, правда, объяснения хоть сколько-нибудь рационального этому не находила. Это знание было где-то за гранью ее понимания, в другой плоскости, что ли. Когда-то они с любимым обязательно будут вместе в том месте, где нет времени, где торжествует победившая и вечная любовь.
