В коридоре Фотий прочёл первый попавшийся.
«Маточка, Варенька, голубчик мой, бесценная моя! Вас увозят, вы едете! Да лучше бы сердце они из груди моей вырвали, чем вас у меня!..»
– Г-споди! Что это?! – с ужасом прошептал Фотий.
«…Как же вы это! Вот вы плачете, и вы едете?! Я от вас письмецо сейчас получил, всё слезами закапанное. Стало быть, вам не хочется ехать, стало быть, вас насильно увозят, стало быть, вы меня любите!»
– С ума тронуться! Кажется, это последний лист… Так. Ага!
«Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу, никак не знаю, ничего не знаю, и не перечитываю, и слогу не выправляю, а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше… Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!»
И тут в мозгу искоркой: «Писано мною два года тому».
На ватных ногах Фотий вышел из редакции. Взгляд остановился на театральной тумбе у края тротуара. Он шагнул поближе и прочитал написанное на афише.
Зал Дворянского собрания
Композитор и пианист
Фёдор Достоевский
Фортепианный вечер
В программе – авторское исполнение
собственных произведений композитора…
Дальше Фотий читать не стал. Он прислонился к тумбе и попытался прийти в себя. Очкин, статья, композитор Достоевский… И туман в воздухе какой-то зловонный.
«Выпить бы водки сейчас шкалик. И сразу ум покрепчает».
И уже радостней смотрел Фотий на прохожих и, хоть не любил распивочных, лихо направился к ближайшей.
…В помещении дурно пахло чем-то кислым. Было душно. Фотий сел в тёмный угол, спросил шкалик и чёрные сухари. С жадностью выпил, втянул запах сухаря, откусил кусочек и почувствовал, что полегчало. Ему вдруг захотелось поговорить. Взгляд нащупал какого-то странного человечка. Он сидел чуть поодаль и пристально наблюдал за Фотием. Заметив, что на него смотрят, взял свой полуштоф, стопку и приблизился к столу Фотия.
Лицо у него такое маленькое, височки всклокочены, вместо хохолка торчала вверх только одна тоненькая прядка волосиков. «Скопческое в нём есть что-то», – с отвращением подумал Фотий. Тем не менее, дружелюбно повёл рукой на просительный взгляд присесть.
– Не стесню?
И как-то дерзко на Фотия посмотрел, надменно так. А левый, чуть прищуренный глазик его мигал и усмехался. Это почему-то надолго запомнилось Фотию.
Подошедший присел на лавку и произнёс строго:
– Обоим нам, умным людям, переговорить есть чего.
Фотий дёрнулся:
– Я вас не знаю…
– Это ничего-с. Узнаете, коли охота… Всё ведь душе вашей любопытно. Вот и сюда снизошли-с. Поглядеть, как народ страдает, последний грошик-с отдаёт жидкам поганым. Или ещё по какой причине-с?
– Вполне приличный сюртук на вас. Не очень со страданием вяжется.
– А на одёжу не смотрите. И на то, что я здесь, среди грязи, водку пью. Так свелось. Не от меня зависит. Только это вам лучше знать. Ведь пишете-с?
Тут он побледнел, приблизил лицо:
– И припадки у меня. А у вас нет? Всё чаще. Одарили священной болезнью.
– С чего у вас припадки?
– Да через вас же. Смердяков я, Павел Фёдорович.
Фотий вскочил из-за стола и, опрокинув лавку, бросился к выходу.
– Напился барин, – крикнул кто-то.
– Я кошек очень любил вешать в детстве, не забудьте-с про это.
Вокруг засмеялись.
* * *
Я рассказываю эту историю впервые. Ещё никто не слышал её от меня. По-моему, в ней много музыки. Возможно, это Бетховен. Я слышу её. Ну да… Конечно… Соната 31, часть третья. Фуга, ариозо.
«…Спасение людей от жуткого одиночества – не в сопричастности человеческим сообществам. Потому что любое умение творить – глубоко личное качество. Добро и любовь толпой не сотворишь».
