Я не стучу в ее окно и не машу ей, но Хейли все равно замечает меня. Она замирает, перестав жевать. Я поднимаю руку в приветственном жесте, и Хейли в ответ медленно поднимает свою. У нее такие ошарашенные глаза, словно она вечность меня не видела. А может, так оно и есть. За последние месяцы я оплела себя уютным и прочным коконом, сквозь который ко мне трудно пробиться. Я хожу в школу. Сижу дома. Продолжаю двигаться.
Но я забросила команду. И забросила друзей. Или друзья забросили меня. Не помню, из-за чего так вышло: то ли из-за их бездействия, то ли из-за моего безразличия. Знаю только, что почувствовала облегчение. Никто не ожидал от меня такого и ничего от меня не требовал.
И я не могла ничего испортить какими-либо действиями или словами. Мое присутствие или отсутствие не сказывалось ни на ком. И винить меня было не в чем.
Кажется, в последний раз я разговаривала с Хейли на церковной службе по Калебу. Сейчас и не вспомню, что говорила она мне или я ей. Но я запомнила ее туфли – серебристые, с ремешком и пряжкой. Я тогда еще подумала: «Неужели она не нашла чего-то более подходящего?» И сама себе ответила: «Видимо, нет». Не помню, сказала ли я это вслух. Похоже, сказала. В том-то, наверное, и проблема.
Я не могу вспомнить, что там было, поскольку до сих пор не отошла от похоронной службы. Вместо гроба в церкви стоял коллаж с фотографиями Калеба, на некоторых из них была и я. На одном снимке Калеб был со своей командой, в форме для лакросса. На другом катал на спине сестренку. На третьем улыбался вместе с Максом, глядя в камеру и держа топор, – между ними лежали дрова.
Коллаж сделали, потому что ничего другого не осталось. Покореженный номерной знак, застрявший между речными камнями у города ниже по течению; кусок бампера, валяющийся возле залива; вынесенная на ближайший пляж одинокая шина.
Машина Хейли отъезжает, оставив после себя облако выхлопных газов. Грудь сдавливает, и мне не хватает воздуха. Я представляю себе сбегающего с крыльца Калеба. Низко опустившего голову из-за дождя. Шины его автомобиля взвизгивают на мокром асфальте. Видел ли он хоть что-то сквозь дождь? «Это просто дождь, – сказал наш тренер. – Просто дождь». Мама всегда говорила, что безопаснее всего во время грозы находиться в машине. Резиновые шины не проводят электричество, поэтому удар молнии не страшен. Машина – две тонны металла, созданные для нашей защиты. В ней есть подушки безопасности. Протоколы безопасности. Анти-блокировочная система. Все для нашей безопасности.
Ливневый паводок случился позже. О разливе реки предупредили по радио. На мобильные тоже всем пришли экстренные предупреждения, но мы их постоянно получаем. «Выберите безопасный маршрут, не приближайтесь к реке», – говорится в таких смс, но никто не воспринимает их всерьез.
Река Олд-Стоун, извиваясь, пересекает весь город, течет под мостом Коутс-мемориал-бридж и устремляется дальше. В тот день уровень воды в реке продолжал неуклонно расти, и ей некуда было деваться, кроме как вылиться за ограждения моста. Если дорогу покрывает шесть дюймов воды, ты теряешь контроль над управлением машиной. Если двенадцать – машина начинает плыть. И ее уносит течением. По пути к побережью река протекает еще через один город, а затем впадает в Атлантический океан. Целый океан, где может быть Калеб.
Нечего было хоронить. Нечего кремировать. И нечего было чувствовать, сидя во втором ряду церкви, кроме пустоты. По телу пробегает дрожь, и я крепче сжимаю в ладонях стаканчик с кофе. Пролистав в мобильном контакты, нахожу имя Хейли. Рядом ее аватарка – фото наших лиц крупным планом: зажмурившись, мы прижимаемся друг к дружке щеками. Я не знаю, что ей сказать. Не знаю, с чего начать. «Привет», – пишу я. Мобильный звякает, возвещая о получении ответного письма, когда я нахожусь уже на полпути к дому Калеба.
