Я никогда не начинал первым. Вообще до сих пор у меня никогда не было удовольствия кого-то бить. Не знаю даже, как это сложилось.
В школе, в первых классах школы, меня не трогали и я практически никогда не дрался. А зачем?
Всё изменилось к четвёртому классу.
В своём десятилетнем возрасте, я уже был воспитанным буржуазным мальчиком. Я никогда не дёргал девочек за косички, не плевался в них бумажными шариками, а наоборот, подавал пальто, был почти всегда вежлив.
Девочкам это нравилось, а вот мальчикам это наблюдавшим, это не нравилось совсем.
После того, как умер мой (пусть не родной, но любимый) дед Гриша, я стал учиться на единицы, и меня перевели в другую школу, потому что бабушка должна была идти работать, а следить за моими занятиями она не могла. Я перебрался назад к маме и ёё новому мужу.
В новой школе, я просто не понял, кто есть кто и не секунды не размышляя, вступил в драку, с тогда признанным лидером класса, Гурой (фамилия Гурко). Впоследствии мы дружили, но тогда заработав по синяку, разошлись.
Но на моих одноклассников (как я потом узнал) это произвело впечатление и один на один, никогда, ни кто из них со мной не дрался.
Но то, что девочки со мной общались иначе, чем с ними, их всегда раздражало.
Зато собравшись кучей меня лупили не один раз, и иногда очень жестоко.
Лупили, набросив что-то наголову, так, чтобы я потом не знал, кого бить.
Часто лупили старшие.
Но что с этим поделаешь? Я ходил с синяками, но выводов, которых от меня ждали, не делал.
Перелом произошел, когда перед армией, от военкомата, нас забрали на трёхдневные сборы.
Девочек там не было. Но что-то в моём поведении, даже не знаю, возможно независимом, очень моих сверстников раздражало. Или я не всё делал как они, или выражение моего лица им не нравилось, но меня решили побить. Побить, как обычно, толпой. Сделать тёмную.
Но к тому моменту, у меня уже развилось предвкушение этого действа.
Когда дали отбой, я умудрился, так чтобы ни кто не увидел, лечь в одежде. Они не смотрели в мою сторону, боясь спугнуть.
Я сделал вид, что засыпаю от усталости, но как только выключили свет, вскочил, взял в руки табурет, на котором должны были лежать мои вещи, и стал в изголовье кровати.
На моё одеяло и подушку с разных сторон обрушились десятки ударов, а я начал работать табуреткой.
Я бил насколько хватало сил. Бил в темноту от ненависти за трусость и подлость. Сначала бил табуретом, потом тем, что от него осталось.
Двумя ножками, как нунчаками я проложил себе путь к выходу и убежал, как раз в тот момент, когда включился свет.
Тут до тех, кто решил устроить тёмную, начало доходить, что будет утром.
А утром, когда меня не обнаружат, а на десятке тех, кто меня собрался бить, обнаружат следы табуретки, то это будет большое ЧП, и их вынудят рассказать, что случилось. Отмолчаться не дадут, поскольку у начальства могут быть сомнения в том, что я вообще жив.
Они снарядили поиски.
Я сидел на холме возле дерева, за ручьём и издалека наблюдал за казармой.
Меня нашёл самый длинный, и как мне казалась самый старший из подростков. Следов моей табуретки на нём не было.
Какой бы он не был большой и сильный, драться один на один я привык, даже без шансов. Но и у него, утащить меня к казарме шансов практически не было. Но он был настроен миролюбиво.
Он предложил мне вернуться.
Зачем, чтобы меня били?
– Ну, ты же сам виноват. – Сказал он.
