Но сегодня она злилась. И пряталась. А значит, собиралась мешать.
– Ты самое избалованное привидение в мире, – вздохнул я и вернулся к работе.
В моих телевизорах на беззвучном крутились воспоминания. В телевизорах Ариадны рокотал океан. Смазывался горизонт, гудел шторм, ломались толстые слоистые льдины – по крайней мере в тех экранах, что, как зеркала, не возвращали мне меня. А таких еще было много. Примерно столько же, сколько полностью отключенных.
Поначалу все, что мне удавалось запитать из ее сигнатур, вело себя как зеркала. Отражало, а не показывало. Смотрело, но не видело. Я знал, что это нормально, что психика отражает действительность посредством деятельности мозга и блаблабла (отражение – ключевое слово, ребенок). Вначале Ариадна вела себя только так. Впрочем, иногда с оттенком легкой паранойи я представлял, что это была картинка с каких-то невидимых камер и кто-то такой же невидимый следил по ним за мной, и получалось весьма… тревожно.
Океан появился на второй год. Я обнаружил его в сигнатурах, что пережили Дедала, а значит, не требовали, чтобы их снова запитывали, а значит, работали сами, не от меня. Это был первый настоящий отклик, и мы заслуженно подумали: ура. По большому счету, мы думали так и сейчас, с оговоркой на затянувшиеся споры, что́ океан значил на самом деле: был ли он следующей формой обратной связи от психики Ариадны (Мару) или белым шумом, скрывавшим ее (Минотавр).
Принимаясь за работу, я честно пытался думать об отцовском юбилее. В те моменты, когда не думал о Кристе и ее маме. И свитере. Боже, свитере. Наверное, после стольких стирок он совсем не грел. Так что неудивительно, что экран передо мной откликнулся не детской комнатой, а красно-коричневой обшивкой «Улисса». Цветными бутылками, разбросанными салфетками и жесткими рыжими волосами, напитавшимися дождем.
В паре-тройке экранов левее океан с грохотом расколол айсберг. Я сбился с мысли. Нашелся. Снова подумал о Кристе. На этот раз другой, на этот раз – оживляющей цветом птиц в черно-белой тетрадке. Попугайчик слева не должен быть зеленым, слышит она с соседней койки и переспрашивает, в общем-то, логично для маленькой девочки с творческим взглядом на все:
– Что значит должен?
– В подсказке написано: девять – это красный.
– Желтый, – машинально поправил я.
– Вспоминай лучше, – фыркнула Габриэль.
Телевизор снова вырубился, и в черной глади экрана я увидел заболоченное отражение сестры.
– Утром нас внепланово перезагрузят. Чем больше к этому времени будет активных сигнатур, тем лучше. Поэтому, пожалуйста… – Я обернулся. – Не хочешь помогать, хотя бы не мешай.
Заведя локти за голову, приподняв волосы, Габриэль рассматривала в черном экране свою текучую, в белой ночнушке фигуру. Расшнурованный ворот оттягивала большая заколка в форме рождественского пряника.
– Габи, – позвал я.
Сестра уронила руки, с ними волосы.
– С чего бы им быть светло-русыми?
– С того, что мы родственники.
– М.
Она бросила взгляд на телевизор за моей спиной. Тот снова ожил. Я обернулся и увидел свою детскую спальню. Старый лаковый столик с маминой тапкой под хромой ножкой, пять завороженно округленных детских ртов.
– …тогда девочка поняла, что не может поставить черную свечу на комод… она вообще больше не могла отпустить ее… черный воск капал, и капал, и капал… а девочка кричала и кричала, не останавливаясь… пока…
