Положение спасла гостья, обратившись почему-то ко мне на немецком языке:
– Entschuldigen Sie bitte! Sprechen Sie Deutsch?
– Ja, ein bisshen…
– Sher gut! Im diesem Fall werden wir zusammen das Gespräch dolmetschen.
– Wúnderschön! Solche Zusammenarbeit gefallt mir sehr.[1]
Но вначале разговор все равно не клеился. Оказавшись в роле переводчика, я вопросительно смотрел на Геннадия, – мол, говори – буду переводить! Он молчал.
Вдруг мне стало жутко при мысли, что вот сейчас запрещенные гости уйдут, а я так и останусь в долгу перед молодой женщиной, которая зажгла в моей груди яркое, таинственное пламя. Нет, этого допустить нельзя! Конечно, следовало бы поговорить о чем-нибудь американском, но ничего путного, кроме убийства Джона Кеннеди и истребления американцами в начале двадцатого века странствующего голубя, я вспомнить не мог. О современной Америке я слышал и читал много, но поднять конкретную тему мне было не под силу, поэтому мысли упорно возвращались к эпохе моей юности, когда меня завораживал хриплый голос и задушевные мелодии трубы Луи Армстронга, радовали красочные фильмы «Америка глазами француза», «Разно этажная Америка» и прелестные рассказы Хемингуэя… Но особым открытием стала тогда для меня американская поэзия. Я зачитывался стихами Ленгстона Хьюза, Аллена Гинсберга, Джеймса Дикки, Энды Сент-Винсент Миллей… А так как память моя имеет свойства впитывать поэтические строчки, словно губка, и держать их в неизменном виде десятилетиями, то я помнил почти все, что тогда мне удалось прочитать. И меня осенило: американская поэзия – вот о чем я могу говорить легко и раскованно! Ближе всех мне было творчество чернокожего Хьюза, наверно, потому, что мой друг Коля открыл поэта раньше меня и великолепно читал его стихи со сцены, и даже – на английском языке. Знатоки утверждали, что у Коли безукоризненное американское произношение, а он всегда отшучивался, говоря, что любовь к этому языку привила ему бабушка, возвратившаяся на старости лет из Гонолулу в милый сердцу Саратов. От Коли я перенял манеру исполнения нескольких стихотворений и мог воспроизвести их без запинки.
Сознание того, что рядом находятся богатые белые капиталисты, которым, скорее всего, нет дела до негритоса, воспевающего Гарлем, не поколебало моей решимости начать с Хьюза – это показалось более приемлемым, чем нести с умным лицом всякую ахинею.
– А как господа относятся к американской поэзии? – спросил я.
– Положительно – громко ответила женщина, а за ней утвердительно кивнули мужчины (правда, при этом на их лицах появилась такая настороженность, как если бы я предложил им спеть Гимн Советского Союза).
Я рассказал кое-что об американской поэзии и более подробно – о Хьюзе – как познакомился с его книгами, чем привлекло меня его творчество. И, не дожидаясь комментариев, прочитал на английском стихотворение о девчонках Гарлема. Я выговаривал слова и слоги, точь-в-точь, как Колю учила бабушка с Гавайских островов, а он – меня… Явно шокированные гости дружно захлопали в ладоши, а Майкл выразил удивление:
– Вы совсем не знаете английского языка?
– Нет, – ответил я.
– Вы порадовали меня! Жаль, что эти строки не могут принести Вам столько удовольствия, сколько мне, потому что, в отличие от песен, у которых мелодия не требует перевода, стихи, прежде всего, – игра слов и мыслей именно того языка, на котором они написаны. Думаю, что только удачный перевод на русский вдохновил Вас выучить текст в оригинале. Откуда такое хорошее произношение?
