Холст.
Он не был пуст.
Он… ждал. Из серого тумана, клубящегося на нём, проступал образ. Медленно, как будто вырисовываясь из её памяти, из самой сути её боли.
Отец. Джеймс.
Он стоял как тогда – в дверях её комнаты, с глазами, полными страха. Но здесь его лицо было спокойным. Усталым. Примирившимся. Он смотрел на неё. Сквозь неё. И в этом взгляде не было укора. Только вопрос. Только выбор.
Кисть дрожала в её руке, как живая. Капля алого масла сорвалась на холст и легла точно в область сердца.
Голос внутри вновь произнёс, ласковей, чем прежде, почти с нежностью:
– Ты уже знаешь цену. Твоя любовь… или твоя жизнь.
Эванджелина, душа коей была разодрана когтями выбора, стояла пред холстом, как преступница перед эшафотом. Рука её – та, что некогда созидала, – теперь дрожала, и каждая мышца в ней стонала от ужаса. Кисть, холодная, как губы мертвеца, легла в её пальцы. Время замерло.
Не завершить картину – остаться здесь, в безвременье, среди живых теней и стен, дышащих зловонием судьбы. Завершить – значит чью-то жизнь, не чью-то, отцовскую, возложить на алтарь проклятия. Отец… его глаза, полные тепла, когда-то освещали её мир, и теперь память о них пронзила её сердце, точно ледяная игла. Она вспомнила его голос, его страх за неё, его любовь, что держала её, когда тьма Марты, Мэри и Сары пожирала её душу.
– Нет… – прошептала она едва различимо. – Я не стану игрушкой тьмы. Не отдам ни себя, ни его.
С криком, подобным выкрику души, обречённой на забвение, она метнула кисть и палитру прочь. Холсты ожили. Они зашипели, точно клубок змей, растревоженных светом, и их голоса – сухие, шипящие, преисполненные древнего гнева – пронеслись по галерее:
– Остановись! Тебе не дано! ТЫ НЕ ПОСМЕЕЕЕШЬ!
Но Эванджелина, воля коей вспыхнула, как искра на чёрном пепелище, бросилась в бегство. Галерея сомкнулась вокруг неё, как пасть чудовища. Стены, пульсируя, шевелились, как плоть, отзываясь на её дерзость. Холсты вопили – одни плакали, другие угрожали. Руки мёртвых, простирающиеся из теней, тянулись к ней, но она была быстрее. Слепая от решимости, глуха к мольбам.
И вдруг… кисть вновь оказалась в её руке. Не она схватила её – кисть сама вернулась, точно меч, нашедший воина. Краска – густая, как кровь из раны мироздания – текла по её пальцам.
Она остановилась у стены, там, где коридор растворялся в ничто, и с яростью последней надежды начала писать. Её мазки были судорогой души. Она писала дверь – простую, но изломанную, как её сердце. Врата из отчаяния и воли, из слёз и воспоминаний. Сами стены закричали. Пространство дрогнуло, как рана. И голос – голос не человека, но самой Судьбы – пронёсся над ней:
– Ты осмелилась… отвергнуть дар? Ты не выйдешь, дитя. Пока плата не внесена. Вернись! Вернись! Или не увидишь его более… никогда…
Но Эванджелина, глаза коей горели огнём гибели и надежды, не отступила. С последним мазком дверь дрогнула, ожила. Свет, не терпящий теней, устремился наружу, как ангел, вырвавшийся из кандалов. Она, не медля, шагнула. Сквозь дверь, сквозь свет, сквозь всё.
И голос, угасающий, шептал ей вслед, словно из-под завалов времени:
– Ты выбрала… Но выбор – твой ли то был выбор?
Свет угас, и над склоном холма, где раскинулось забытое сельское кладбище, опустилась тишина – глухая, как вечность под гранитом. Процессия скорбящих бесшумно скользила меж древних крестов, ведомая четырьмя мужчинами, что несли гроб, тяжёлый, как тайна, вырезанный из чёрного дерева с замысловатым орнаментом, похожим на вязь сна или проклятия.
