Екатерина открывает окно, чтобы посмотреть, кто приехал. Это Хьюик – доктор, лечивший Латимера, – вернулся из Антверпена. Хьюик – второй после пажа Сеймура человек, которого Екатерина ждет. Она с трудом сдерживается, чтобы не окликнуть гостя – так утомило ее одиночество в трауре. Она истосковалась по человеческому общению, а Хьюик – один из немногих, с кем она может говорить откровенно. Он с самого начала вызвал у Екатерины необъяснимую симпатию, и за месяцы болезни Латимера они сильно сблизились. Хьюик стал для нее надежной опорой. Нечасто в жизни появляется такой друг – возможно, раз в десятилетие.
Взволнованная, как девочка, Екатерина сбегает по ступеням и оказывается в холле одновременно с Хьюиком. Хочется броситься к нему в объятия, но нельзя забывать о приличиях – рядом Казинс, дворецкий.
– Я так рада вас видеть!
Хьюик широко улыбается. Он словно сошел с картины какого-нибудь итальянского мастера: угольно-черные кудри и глаза, темные, как маслины.
– Вдали от вас, миледи, мир поистине уныл!
– Думаю, мы с вами довольно друг друга знаем, чтобы обойтись без любезностей. Зовите меня Кит, а я буду считать вас братом!
– Кит… – произносит Хьюик, будто пробует имя на вкус, как французское вино.
– Только я вас продолжу звать Хьюиком, поскольку знаю слишком многих Робертов.
Он с улыбкой кивает. Екатерина ведет его к окну, и они усаживаются на скамью в лучах апрельского солнца.
– Ну, рассказывайте, как вам Антверпен? Что новенького узнали?
– В Антверпене кипит жизнь – печатники без устали выпускают новые книги, только и разговоров, что о реформации. Это город великих идей, Кит!
– Реформа – голос разума. Страшно даже думать о тех ужасах, что творились во имя старой церкви…
Екатерина вспоминает, что католики сотворили с ней самой и ее семьей, хотя говорить об этом не решается даже с Хьюиком. Мысль о реформе ей приятна и представляется очень разумной.
– Удалось ли вам познакомиться со знаменитым Лузитано?[20]
– Да. Какие у него передовые идеи о циркуляции крови, Кит! Порой я думаю, что наше поколение стоит на пороге великих перемен. Меняется все – наша наука, наша вера… Не терпится увидеть, к чему это приведет!
Он оживленно жестикулирует затянутыми в перчатки руками, показывая, как Лузитано вскрывал трупы, чтобы продемонстрировать сложную систему сосудов. Екатерина никогда не видела Хьюика без перчаток – он не снимал их, даже когда осматривал Латимера. Она ловит его за руку.
– Почему вы всегда в перчатках?
* * *
Хьюик молча отворачивает краешек перчатки, открывая кожу, усеянную красными рубцами, и выжидательно смотрит на Екатерину, предвидя, что она отпрянет в ужасе. Она берет его руку в свои и осторожно проводит по изуродованной коже кончиком пальца.
– Что это?
– Название этой болезни мне неизвестно. Она не заразна, однако вызывает отвращение у всех, кто ее видит. Меня принимают за прокаженного.
– Бедный, бедный! – восклицает Екатерина и прикасается губами к его руке.
К глазам Хьюика подступают слезы. Не потому что к нему до сих пор никто не прикасался, – нет, удовольствия плотской любви ему знакомы. Однако его возлюбленные зажмуриваются от отвращения даже в пылу страсти, а в глазах Екатерины нет ничего, кроме искреннего сочувствия.
– Такая кожа у меня по всему телу, кроме лица.
Екатерина вскакивает и тянет его за руку.
– Пойдемте в кладовую, посмотрим, что можно приготовить для вашей кожи! – оживленно говорит она. – Наверняка ее можно исцелить!
