– Товарищи сержанты, – сказал он, – человек, находившийся справа от меня, чертил струёй букву Z. Этим Zorro мог быть только Бабанов, он всегда так самовыражается. А слева от меня мог стоять кто угодно, но, скорей всего, рядовой Веришко; он всегда бьёт по остаткам засохшего кала вокруг дырки, чтобы смыть дерьмо в канализацию и тем самым хоть немного облегчить труд дневальных.
Когда стали допрашивать Епифанцева, он продуманно поместил себя в уголок дезинфекции, который располагался в конце туалета.
– Товарищи сержанты, – не своим голосом произнёс тогда Епифанцев, – Я завернул в дез. уголок, чтобы не мешать другим, так как в сортир утром не хотел. Там и пережидал, когда все назад ломанутся. Туда никто не заглядывал, я всё время был один.
Как будто не знал бедолага, что в казарме, нафаршированной людьми до отказа, редко кому удаётся остаться наедине с собой долгое время! Как будто не ведал несчастный, что каждый солдат в течение дня то и дело попадает в поле зрения хотя бы одного из своих сослуживцев. Знал и ведал, но понадеялся на русский «авось, пронесёт». Зря. Не пронесло, хотя, казалось бы, туалет как раз для этого и создан.
Клубок распутал «слон» Лысов, девятнадцатилетний младший сержант с телом мужчины, лицом семнадцатилетнего парня и глазами ветерана трёх войн.
– Дневальный! – крикнул он.
– Я! – вырос в дверном проёме курсант Каломейцев.
– Ты должен был видеть Епифанцева, когда в дез. уголке убирался?
– Так точно!
– Значит, видел?
– Никак нет!
– Не понял.
– Раз Вы говорите, что должен был видеть – значит, должен. Но я не видел… Виноват, товарищ сержант.
– Ты чё – выхватываешь18 надо мной, гоблин?
– Никак нет.
– А чё тупишь тогда?
– Замотался, наверное.
– Эй, лупень, ты чё хочешь сказать, что ты вымотался?
– Никак нет. Вымотался – это когда мочи нет.
– О моче и речь, гоблин.
– Ясно.
– Чё тебе ясно?
– Крайних ищите… Я не виноват. Меня в бытовке не было. Я в дез. уголке убирался.
– И убирайся! – взревел Лысов.
– …, – от полного непонимания завис Каломейцев, как компьютер.
– На очки! – включил Лысов перезагрузку подчинённого.
Словом, Епифанцев, – которого ни худым, ни добрым словом не помянули курсанты в своих рассказах об утреннем посещении отхожего места, – оказался крайним. Если женщина говорит мужчине, что он превратился в тряпку, то под этим она подразумевает, что рядом с ней живёт олух, растяпа, тюфяк. В армии же всё буквально.
– Короче, собой пол вытрешь, – сказал Лысов Епифанцеву. – Всё по понятиям. Сам нагадил – сам убирай. Это не западло. Твоя же моча. Ты же не обламываешься носить её в себе, значит, поносишь и на себе. Но это не наказание. Это то же самое, что ты похавал, а потом посуду за собой помыл. Короче, наказать тебя надо ещё, чтоб другим неповадно было. Сначала мы сделаем из тебя ветошь, а потом повысим в звании до половой тряпки.
С квёлыми лицами курсанты артбатареи наблюдали за тем, как пропитывался мочой елозивший по полу Епифанцев, предварительно обработанный умелыми сержантскими руками в меховых трёхпалых рукавицах. После избиения провинившийся «дух» не мог похвастать ни одним синяком на лицевой стороне тела, зато изнанка Епифанцева пострадала изрядно. Здоровый снаружи, больной внутри – провинившийся «дух» один в один напоминал Римскую империю перед приходом варваров. Если бы Епифанцев, старательно осушавший собой пол бытовки, впитал бы в себя всё, то мы бы ограничились банальным сравнением курсанта с губкой. Ну, раз не губка, то, может быть, тогда промокашка, вымершая на закате чернильной эры? Нет, у промокашки тоже нет никаких шансов на воскресение из мёртвых на страницах нашей рукописи, потому что Епифанцев скорее размазывал, чем впитывал растёкшиеся из угла ручейки. Поэтому мы уподобим курсанта ножу, мочу – маслу, пол – хлебу. Обильные осадки, выпавшие из «духа» поутру, тонким слоем распределялись по дощатой горизонтали бытовки и быстро испарялись.
