Гарпии, летящие над утром - страница 25

Далеко-далеко в коридоре гуляли, словно разносимые сквозняком, обрывки переохлажденных визгов. За дверью что-то происходило.

Неторопливые стенания сменял какой-то неясный гул, будто где-то, не очень далеко, шумело море. Перешептывание перекрывало влажные голоса, на которые накладывался стеклянно-тонкостенный звон роняемого («Все-таки не то это, скотоведы мои…»), в тот же момент заглушаемый равнодушными сухими длинными шагами. Шаги становились ближе, еще ближе, сухой стук сменялся стеклянным стоном – и тишина…

Адвокат, – весь в домашнем, по простому, в шлепанцах на скромный носок, – подвигавшись у стеллажей с книгами, повернул ко мне изобличающее лицо и принялся смотреть на меня глазами иезуита. «Вы подготовили апологию?» – спросил он. Над его посеребренным аккуратно причесанным черепом с полки в моем направлении глядела прехорошенькая киска. В глазах ее была та же холодность и тот же деспотизм. Мускулистая выправка и дымчатая голубая шерстка выдавали еще одного аристократа. Он был уверен, что я скажу «нет». «Да», – сказал я. Я вытащил из кармана сложенный листочек, помятый, но, к счастью, уже почти сухой, тщательно разгладил его на колене двумя ладонями и представил в развернутом виде. Я подергал его за уши, как дергают банкноту крупного достоинства, желая удостоверить, что все очень серьезно, затем положил на стол и показал ладонью, предлагая убедиться самому.

Перестав сверлить меня взглядом, Адвокат уселся в кресло. Он двумя пальцами приподнял листок за кончик и, заранее сморщившись, стал смотреть сквозь него на свет. «Тезисы», – сказал я, твердо глядя ему в глаза. Адвокат покачал головой. В камине у меня за спиной пискнуло, осыпалось, мягко шурша, и загудело сильнее. «Вы хотя бы сами иногда читаете, что пишете?» – спросил Адвокат с горечью. Говорить не хотелось. Взять за галстук, подумал я. Поправить. Эт-то мне еще… «Для справки, – сказал я. – К вам непросто добраться».

Хозяин с прежним неприятным выражением глядел на листок, потом положил перед собой и, согнувшись и сложив локти, углубился в чтение. Тихий кабинет был уютен и сумрачен. Стол, стул, топчан под ненастоящей тигровой шкурой. Книги до потолка. Здесь можно было жить. Ковры на полу и тяжелая портьера на стене. Картина. Мягкие кресла. Картина была непонятная, но хорошая. Пара больших мягких кресел времен длинных ножей и декольте напротив небольшого роскошного камина. Я долго присматривался и приглядывался, вытянув шею, выясняя, что это там такое в одном из кресел у камина, самом дальнем от меня, могло быть, и пришел к выводу, что более всего это напоминало разомлевшего в тепле откормленного кошачьего енота, весьма редкого на этих высотах мысли, щекастого и пятнистого. Питомец возлежал кверху светлым брюшком, кресло стояло возле огня.

Я вертел головой, составляя себе представление о том, что меня могло ждать. За приоткрытой дверью смежной комнаты было темно. Там была юрисдикция воображения. То ли грубый железный ухват на тусклом стояке, какие бывают в зубоврачебном кабинете, чтобы плеваться, то ли пыточный инструмент. Но гвоздь экспозиции стоял в кабинете. Странный деревянный стул со спинкой, самой высокой из всех, какие мне приходилось видеть, одиноко торчал в тени, как атрибут власти. Взобраться на него можно было только по чьим-то головам.

Меня не может интересовать ваш мыслительный аппарат, говорил Адвокат, сидя напротив меня и держа перед собой на весу мой листок, как держат улику, прежде чем подшить к делу. Только его фильтры, пропускная способность фильтров – что они пропускают и что они пропускать не желают ни при каких условиях. Я уже давно утерял нить того, что слышал, и самым бессовестным образом даже не пытался ее найти. Он говорил про какое-то особое, специально отведенное хорошо проветриваемое и подходящее для Предприятия подобного масштаба помещение, которое бы отвечало букве закона, его духу и значительности, – я не возражал. Я отдыхал. От желания широко, не оборачиваясь на последствия, зевнуть меня удерживал лишь взгляд кисы. Она смотрела с книжной полки так, словно ждала именно этого.