В эти тихие и звенящие мягкие дни и ночи, в соприкасающиеся вечерние и утренние зори хорошо быть одному у реки. И всегда здесь случаются обыкновенные простые истории, тем не менее памятные и близкие сердцу впоследствии. Особенно – в серые дни падающих снегов, и в лютую алость стеклянных морозов. И незатейливые кадры видеосъемки этих простых историй, даже без рекордных рыб и яростных с ними схваток, так по душе в долгие зимние вечера. Как бывают потом по душе обычные звуки за кадром: скрип снега, всплеск рыбы в лунке, дыхание ветра… И ледовое белоснежье на исходе жаркого лета…
Сонные лещи
К этому омутку, чисто глядевшему между двух ивовых кустов, я приходил почти каждое утро. Раздвигал жесткие «телескопы», служившие мне донками, насаживал мочку навозных червей и опарышей на крючок одной донки, грушку тугой манки – на крючок другой. Набивал висящие на леске самодельные мини-кормушки пахучей прикормкой и ждал поклевку, поглядывая на гибкие вершинки удилищ, где подрагивали на течении колокольчики. Вскоре один из колокольчиков непременно встряхивался, коротко звякнув. Вершинка донки прогибалась по течению, осаживалась, и начинала биться резкими толчками. Подсечка!.. И на леске сверкал солнечным серебром тугой и резкий подлещик. Он был теплым, как и вода, пах свежестью речных струй, взрезанным огурцом с полынной горечью, и одновременно теплой травой-шелковником. А потом начинал биться колокольчик другой донки. Но на крючке уже сидела красноглазая сорожка-плотвичка, изумленно открывая мягкие губы. Иногда я менял насадку. Я насаживал на крючок кубик ржаного или белого пшеничного хлеба, вначале протыкая корку, а потом выводя жало крючка сквозь мякиш обратно в корку. После минут ожидания удилище могло резко прогнуться по всей уже длине. И тогда – держись снасть!.. Это брал язь. Он неохотно выходил на поверхность, замирал, а потом взрывался отчаянными прыжками-ударами в каскаде серебряных брызг! Эта его, язя, борьба за жизнь нередко продолжалась и в неволе. Случалось, свободолюбивые рыбины выпрыгивали из плохо завязанного садка, который, впрочем, был «так себе», не чета ухватистым садкам-«вершам» спортсменов, хотя прочая рыба в нем сидела надежно.
Но с каждым летним днем все реже и слабее были поклевки. И все чаще колокольчики донок лишь мелко тряслись от воровских пощипываний и покусываний придонной мелочи, которая лишь обсасывала и сбивала насадку. К своему омутку я уже приходил, скорее, по инерции впечатлений конца весны и в уже упрямо-настойчивом: а вдруг?.. А если повторится то, хоть чем-то похожее на весенний ход и рыбье разудалье в цветение шиповника, разумом понимая обратное…
Однажды я пришел к воде почти ночью, может быть, на зыбкой границе ночи и начала молодой зари. И, подходя к месту, вдруг замер от странных звуков, идущих от реки. Словно звонкое причмокивание и чавканье слышалось из зарослей прибрежных кувшинок. Мне показалось, что я вижу, как шевелятся листы на воде, хотя, может быть, это просто был обман зрения, и лишь теплый воздух струился над рекой. Я долго тихо сидел у воды, не разматывая удочек, и убедился, что речные «поросята» – создания не эфемерные, а вполне реальные. В траве время от времени слышались мягкие шлепки, и кубышки словно раздвигались чьими-то крепкими телами.
Едва стало светло, я разделся и зашел в теплую воду, а потом поплыл к месту, где явно жировала какая-то рыба. Перевернув несколько лопухов кувшинок-кубышек, я обнаружил на нижней их стороне множество всякой живности. Набрав этой всякой всячины в полиэтиленовый пакет, я вернулся на берег, уже освещенный солнцем. Донки в этот раз так и остались не размотанными.
