Кузьмич не стал окликать неизвестного, а только затвор передернул. Ночью в лесу каждый звук слышен. А понимающему человеку такого намека достаточно.
— Pochwaleny* (*здесь — Слава Иисусу...)
Незнакомец отозвался немедленно и даже ближе.
— И тебе здравствовать.
— Ne strzelaj. Swoi…* (* Не стреляй. Свои…)
— Свои ночью дома сидят, а не по кустам шарятся…
Разговор шел на двух языках сразу, но тем не менее, оба собеседника прекрасно друг друга понимали.
— Пришел раньше времени, не хотел будить. Знаю, что солдатская доля тогда спать, когда разрешат, а не когда хочется.
— После войны отоспимся.
— Это, да. Главное — чтоб еще на этом свете… — тише прежнего ответил незнакомец. А потом спросил: — Ты, до войны, наверное охотником был?
— Почему спрашиваешь.
— До сегодняшнего дня меня никто не мог услышать раньше, чем я сам захотел.
— Так и я не услышал. Учуял…
— Збышек — меня зовут. Учуял?
— Михаил. А что тут удивительного? — Телегин развеселился. — Ты когда в последний раз в бане был? На Пасху?.. Или еще на Рождество?
Поляк засмеялся.
— Уел…
— Старшина, ты что с лесными духами переговоры завел? — Малышев проснулся, но не вставал. Продолжал лежать, наслаждаясь той непередаваемой негой, что возникает на стыке последних мгновений сна и первых минут пробуждения. Когда можешь себе ее позволить.
— Никак нет, товарищ капитан. Гости к нам пожаловали.
— А чего не будишь?
— Так они и сами не торопятся.
— Они, может, и нет… — Андрей рывком сел. — Зато у нас лишнего времени не предусмотрено. Давай, зови.
— Сами слышат. Збышек, у того граба сидит. А второй… — старшина повел стволом левее… — вон там залег.
— Пан инженер, можете больше не прятаться, — позвал товарища Збышек. Встал, забросил ружье за спину.
Там, куда указывал Телегин, тоже послышалось шевеление, а потом и человеческий силуэт показался. Збышек тем временем приблизился к месту отдыха диверсантов. Двигался он, как по льду скользил. Чисто привидение.
— Хорошим ты, наверное, охотником был, Михал? — поляк подошел ближе.
Невысокий. Худощавый. Лица не разглядеть, но судя по голосу, скорее пожилой. Теперь он говорил уже по-русски. С характерным южным говором.
— Начальство не жаловалось. Каждый квартал премии за перевыполнение плана имел. А что?
— Ничего. Любопытно. А польский откуда знаешь?
— Да, наверно, оттуда откуда ты русский. Живу долго…
— Мне не удивительно. Я родился, когда земли Польши еще в состав Российской Империи входили.
— А у меня из ваших ссыльных учитель был.
— В Сибири?
— Да.
— А не Стахом Ковальским, случайно учителя звали?
— Нет… — Кузьмич мотнул головой. — Фамилии не знаю. Он никогда не говорил, а я и не спрашивал... А имя помню. Отец называл его пан Тадеуш, а мне учитель велел звать себя Томеком. Знакомый?
— Может и знакомый… — пожал плечами поляк. — В те годы люди часто меняли и имена, и фамилии. Чтоб родных и близких не подставлять... — слегка поклонился Малышеву. — Мое почтение, пан капитан.
— Какой из меня пан… — от такого обращения Андрей даже растерялся.
— Ты что мелишь, старое помело, — второй поляк подошел размашисто, как по асфальту. Сухие ветки только что не кричали под его ногами. — Здравствуйте, товарищи!
— Стар я для того, чтоб к новым обычаям привыкать. — ответил Збышек. — Не хочет пан капитан быть паном, так и хорошо. А мне губа не распухнет, лишний раз уважение высказать.
