Тогда он зажмурится от головокружения, несколько раз тяжело моргнет, уговаривая кровь не бежать тонкой струйкой из носа, сожмет руки в кулаки и продолжит брести к эскалатору, стискивая побелевшими пальцами лямку спортивной сумки, в которой уместился весь его багаж.
Он знал, все будет так: он выйдет на улицу из здания аэропорта, провожая взглядом улыбающиеся пары и шумные компании прибывших, сядет в заранее вызванное такси, распластавшись на заднем сиденье, и попросит таксиста сделать музыку громче, чтобы спрятаться от ненужных разговоров.
Он знал, все будет так: он выйдет из такси и больше никогда не будет вспоминать про Стамбул, потому что тот разрушил его надежду, не освободив от проклятья.
Так и случилось.
* * *
Шеннон вернулся домой, где он рос, но так и не повзрослел до сих пор.
Хелли Бакер что-то сипло напевала себе под нос, выпалывая сорняки под яблоней, которая никак не хотела прорастать. Небольшого роста тощая женщина не стеснялась брать высокие ноты, хотя и была абсолютно лишена музыкального слуха, и надменно смотреть на проходящих мимо людей.
Шеннон кинул тихое «привет» и, как обычно, не дожидаясь ответа, поднялся в дом по шатким ступенькам старого крыльца, в сотый раз подумав, что с большой зарплаты обязательно вызовет мастера и поставит новое.
В доме было пусто. Солнце с боем прорывалось через закрытые потрепанные шторы и рисовало на потемневшей от времени столешнице бледную решетку.
– Птичка в клетке, Шеннон, – тихо проговорил он, кидая сумку на пол. Облачко пыли взметнулось вверх, заставляя юношу тяжело вздохнуть.
Он устал не от длительного перелета или усердной работы – усталость стала привычкой, от которой Шеннон не мог отказаться. Слишком долго пытался с собой бороться, слишком много сил положил, чтобы смириться с мыслью – видеть чужие мечты не перестанет. Попытки обернулись усталостью, она стала его спутником: мрачным, занудным, но верным.
А верность Шеннон ценил больше всего прочего.
Он был один. Даже с Камероном и его престарелой матерью по соседству, даже с черно-белыми фотографиями его юной тетки, расставленными в ненавистном серванте.
Она была «так себе мамашей» и бессовестно признавалась в этом, приводя в дом очередного симпатичного парня, такого же худого и пылкого поклонника тяжелого рока, как она. И все же, несмотря на внешнюю грубость мужчин, на которых Катарин западала, никто из них ни разу не допустил колкого высказывания в адрес взрослеющего Шеннона – если бы это произошло, тетя забила бы их испачканной в муке скалкой до полусмерти.
Он вспоминал ее с улыбкой. Вечно молодая и с легким озорным безумием в глазах, она была куда лучше своей младшей, спившейся от неудовлетворения, сестры. И, вероятно, любила Шеннона куда больше: перед сном пусть и не читала ему, но слушала внимательно, от любых невзгод закрывала грудью и позволяла вечно печальному юнцу быть собой.
Он поспешил в душ. Капли воды безболезненно прикасались к его коже – они ни о чем не мечтали.
Шрамы на спине зудели даже после десятка лет, пуская по распаренной коже мурашки, – мать не скупилась на рукоприкладство, и, пусть ремни она никогда не носила, один, широкий, с металлической пряжкой, покоился в ее шкафу. Всегда под рукой, всегда готовый опуститься на спину ребенка, который слишком много выдумывал.
Шеннон поморщился и выключил воду, отдернув шторку ванной, – на мгновение показалось, что мать стоит за ней, осуждающе смотрит из-под опухших век и так же несвязно бормочет свое любимое «
