Действительно, вместилище ариан превратилось сегодня в библейские Содом и Гоморру. Напрасно, розовый и беленький, как барышня, классный наставник, прозванный Купидоном, носился с испуганным видом по классу и неистово взывал, простирая руки и глаза к небу, вернее, к потолку:
– Тише, господа, тише! Или будете внесены в кондуит…[1] Все-с до единого… все, поголовно-с!
– Поголовно? Это хорошо! Одни головы, значит, руки и ноги на свободе останутся, – острил Миша Каменский, не терявший еще никогда в жизни своего праздничного настроения духа.
– Каменский! Вы – первый-с!
И розовый Купидон заносил фамилию Миши к себе в записную книжку.
– За излишнее и неуместное острословие-с! – предупредительно пояснил он.
– Покорно вас благодарим за внимание, Илья Ильич. С почину, значит… Впредь не оставьте вашими милостями! – дурачился Миша.
– Я на вас, господин Каменский, директору буду жаловаться! – зашипел Купидон, теряя от злости весь свой нежный девичий румянец.
– Так точно, господин наставник! – И Миша вытягивался в струнку, как солдат перед генералом, на общую потеху товарищей.
– Нэт! Скажытэ вы мнэ, что это за скотына такая, что в газэтах доносы пишэт! – гудел Соврадзе, стоя на кафедре и ожесточеннейшим образом размахивая руками, как ветряная мельница своими крыльями.
– Да… да… узнать надо! Редактору злополучной газеты коллективное письмо, господа, напишем, что, мол, так и так… гимназисты 8-го класса, глубоко возмущенные подобной заметкой, просят открыть им имя автора статьи и… и…, – захлебываясь и горячась по своему обыкновению, трещал толстенький, рыхлый, с выпуклыми, ничего не выражающими глазами блондин Талин, недалекий и часто говоривший невпопад маленький человечек.
– Попочка, заткнись! Наклей пластырь на твой болтливый клювик, все равно путного ничего не скажешь! – сразу огорошил Талина Каменский.
– Ну ты не очень-то… – запетушился тот.
– Молчи, дурья башка! Дэло говорить надо, а не горох сыпать, – неожиданно прикрикнул на него мурза.
– Господа! – И Коля Гремушин очутился на кафедре. – Слова прошу, слова!
– Дать ему слово! – загремел своим басом Бабаев так, что розовый Купидон подпрыгнул на месте и устремился, подрыгивая своими фалдочками, вон из класса, что-то угрожающе выкрикивая среди общего шума и суматохи.
– Гремушка! Валяй скорее! Купидошка окаянный за Луканькой подрал, забодай его козел в понедельник! – вылетая стрелой на середину класса, прокричал, складывая у рта трубой руки, Каменский.
– Господа! Я буду краток! – надрывался Коля. – Вот что я придумал, братцы: узнать завтра же имя автора подлой статьи и… и… митинг созвать… Понимаете? Где-нибудь под сурдинку, а там решить, что нам сделать с предателем… Как Юрочкин решит, так и казним его… Юрка! Каштанчик, ты что же молчишь? Тебя дело касается? – неожиданно подскочил Коля к печально и понуро сидевшему в уголку Радину. Юрий точно проснулся, поднял на товарища свои синие, прекрасные, теперь печальные глаза и произнес тихо, махнув рукою:
– Все равно… Делайте, что хотите… А лучше всего оставить втуне эту грязную историю.
– Как оставить втуне! Да ты рехнулся что ли, Каштанчик! – Каштанчиком Юрия называли товарищи за его красивую, как шапку разросшуюся густую каштановую шевелюру. – Окончательно спятил, братец! Такое, можно сказать, оскорбление – доносчик отыскался в классе, а он – втуне оставить. Как же! Сейчас! Нет, брат, шалишь! Мы как узнаем имя предателя, так всей оравой к нему и вонзимся и под страхом смерти либо хорошей потасовки, что ли, заставим его выпустить новую заметку о том, что де гимназическое начальство относится к учащейся братии невтерпеж строго и карает завтрашних студентов, как каких-нибудь приготовишек, не узнав как следует, в чем дело… Так, что ли?
