И вдруг заплакала. Отец к ней бросился, успокаивая. И я, конечно, тоже. Не могу видеть, как мама плачет. Мне самому от этого плакать хочется, как маленькому. А мама вцепилась в меня, прижала к себе и только повторяла: «Мне страшно, мне страшно». Еле успокоили. Я уж и сам не рад был, что разговор этот начал и о Соседе упомянул. Больше я так не делал.
Тем более что родители неправы были. Никто бабку Клеопатру никуда не сплавлял, ни в какую богадельню или хоспис. Я это точно знаю, потому что она перед переездом попросила меня немного помочь ей со сборами. У нее же вся квартира была антиквариатом забита, всякие вазы да статуэтки стояли даже там, где их никто разглядеть не мог, вот я и доставал. Бабка Клеопатра все время что-то говорила по своему обыкновению, я особо не вслушивался, но одну фразу запомнил, потому что она ее три раза повторила, слово в слово. «Я рада, что в санаторий переезжаю. Там и уход, и общество приличное, много знакомых, нам будет, о чем поговорить». Я помню, тогда еще усмехнулся про себя: диагноз! Но потом сообразил, что не диагноз, это она мне для надежности в голову вбивала, чтобы я родителям передал. Я, конечно, передал, мне не трудно. И родители восприняли эту информацию с пониманием: неправильно в ее возрасте одной, мало ли что, а там врачи и медсестры всегда под боком, и пообщаться есть с кем, не в четырех стенах одной сидеть. А теперь вдруг взъелись. Но ничего же не изменилось! Их не поймешь.
* * *
Так мы и жили с Соседом как на разных планетах, но в последнюю неделю, в его последнюю неделю все вдруг резко изменилось. Я утром в понедельник сдал последний экзамен, родители, правда, об этом не знали, думали, у меня еще один остался, в пятницу. Но я по нему автомат получил, а им не сказал, даже нарочно зачетку дома забыл, на маму иногда и даже не иногда находит, вдруг начинает в рюкзаке моем рыться, все проверять. Еще поныл немножко, что вот-де консультации назначили, целых две, которые не пропустить, придется теперь в Москве торчать, а не готовиться к экзамену в поместье, как все нормальные люди.
Я шел домой, строя планы на всю неделю, неделю абсолютной свободы, которая должна была закончиться тусой по поводу моего дня рождения. Моего первого настоящего дня рождения, потому что все предшествующие не в счет. Их просто не было. В нашей семье это был день поминовения, или поминания, никак не могу запомнить, сестры моей Юлии, которая в этот единственный день выходила из небытия и заслоняла для родителей свет их очей, то есть меня. Этот день был посвящен только ей, кладбище, церковь, слезы и все такое прочее, а для меня, естественно, ничего, никаких детских праздников или хотя бы торта со свечками. Подарки, правда, были, но не в этот день, и поэтому ощущения праздника не возникало.
Но в этом году я твердо настоял на своем. Несмотря ни на что. У Юлечки круглая дата! Ну так и у меня круглая дата. Мама даже всплакнула, но я это проигнорировал. Я мамины слезы хорошо разбираю. Когда ей плохо – это одно, а когда она хочет от меня чего-то добиться – это другое. Если честно, уперся я не из-за дня рождения. Потусить с друзьями можно было в любой другой день, я ж теперь сам себе хозяин. Но родители наотрез отказались купить мне машину. Хоть бы для виду сказали, что там денег нет или еще что-нибудь такое же объективное, так ведь нет! То есть деньги-то как раз есть, разумных причин для отказа нет. Стеной встали. Вот я и решил их немного наказать и поддавить, вдруг одумаются. Хотя вряд ли.
