Внезапно проводник встал как вкопанный – я налетела бы на него, если бы чуть раньше не замедлила шаг, глазея по сторонам. Он обернулся и произнёс, будто через силу:
– Дальше сами. Прямо. Где поведёт вниз – вы пришли.
– Что значит поведёт?
– Впереди глыба, слева – обрыв. Вправо, вниз – путь один.
– Сколько времени идти? – уточнила я.
– Мне двадцать минут, – сказал он и добавил, как для дурочки: – Но я не иду.
– Понятно. Спасибо.
Солнце клонилось к горизонту. Тень от каждого камня лежала длинной, извилистой лентой, а моя собственная, казалось, была готова коснуться дальних вершин.
Бесформенная в сумерках каменная глыба, белеющий в снежном отсвете обрывистый край ущелья, направо уходит пологая узкая тропа. Мне не полагается идти по ней: я должна ждать здесь.
Я не помню, сидела ли, стояла ли, замерев, вжавшись в камень, стараясь ни шагом, ни звуком дыхания, ни теплом тела не выдать своего присутствия в этом чужом, диком мире. Гадая: от чего слабо, сухо, деревянно треснуло? Зверь крадётся? Морозит? Отчего камень сорвался и покатился к обрыву? Отчего вдруг стало совсем тихо, даже ветер умолк? Нет ли в подвоха в беззвучии? И ещё сквозь голову пробивались вялые, тягучие мысли: неужели так пройдёт вся ночь, неужели ещё сутки мне придётся ждать? А потом? Хорошо ли я запомнила дорогу и смогу ли найти путь обратно, в мир, с которым распрощалась, казалось, навсегда.
Чувство всепоглощающего кромешного одиночества, испытанное тогда, ни с каким иным состоянием не сравню.
Послышался едва различимый далёкий гул, и мир вокруг переменился мгновенно. Гул стремительно нарастал, и меня охватили совсем другие заботы, чем минуту назад: хоть бы приземлились благополучно, хоть бы мы нашли друг друга в темноте! Хоть бы мы успели улететь незамеченными! Хотелось поспешить на звук, но мне полагалось ждать у камня. Когда моторы заглушили, я по инструкции отсчитала сто секунд и осторожно пошагала по каменистой тропе.
– Стой!
Бесшумно выступив из кустов, человек преградил мне дорогу вниз, на которую я едва успела ступить. Единственное слово он произнёс очень тихо, хотя и твёрдым голосом, причём по-немецки. Однако это ничего не значило.
Одет он был в короткую куртку на меху и тёмные штаны, голова не покрыта, на ногах пухлые ботинки, должно быть, подбитые мехом – всё, что получилось разглядеть в снежных отсветах. Одежда более, чем неопределённая. Но я и не ждала, что лётчик прибудет прямо в форме с красной звездой на фуражке.
Я без колебаний произнесла пароль: отступать было некуда. Формула самоликвидации была, на всякий случай, под рукой.
Мужчина просиял улыбкой, ответил и вдруг схватил меня в охапку. Обнял так крепко, что, как говорится, косточки затрещали, и троекратно расцеловал. При прикосновении ошибок не бывает. Ну, в моём опыте не было. Наш! Русский, советский!!!
Встречавший меня на тропе оказался командиром экипажа. На поляне у самолёта я познакомилась со штурманом. Тот воззрился на меня с таким непосредственным изумлением, поражённый моим юным видом, что мы все трое рассмеялись. Штурман постеснялся со мной обниматься; с жаром пожал мою руку, обхватив обеими своими ладонями – огромными и горячими. Больше никого: небольшой разведывательный самолёт рассчитан на троих, я полечу на месте стрелка-радиста.
Несмотря на то, что мы торопились узлететь, меня угостили от полноты чувств: дали шоколада и ещё чего-то из лётного пайка. А самолёт, между тем, выруливал на траекторию взлёта.
