Доктора заметила дочка, за нею и остальные. И все сразу подхватились по делам. Лысый, выпрямившись, действительно оказался выдающегося роста, представился:
– Тюри. С Матросской Тишины к вам, старшим ординатором.
– Бумаги с собой? – доктор пропустил коллегу вперед на пороге, а сам, приостановившись, поинтересовался у Евгении, о ком сказание.
– Об иргенских мучениках. Не сказание, а быличка, как он сам говорит. Столько ты интересного пропустил…
– После, после. Иду знакомиться.
Проводил гостя на свою половину и закрыл за собой кабинетную дверь.
– Как, говорите, ваше имя? – переспросил, щурясь на бумагу в руках.
– Тюри. Прошу на французский манер тянуть – Тюриии…
– У вас что же, французы в роду?
– Не исключено. Но к делу не относится. Вот все рекомендации. Прошу результироваться.
С полминуты открыто разглядывали друг друга из кресел с двух сторон стола в стиле сенжери[6]. На гладкой столешнице расставлен письменный прибор в виде гримасничающих обезьянок из слоновой кости. Доктор вкратце рассказал историю постройки лечебницы, перечислил имеющийся персонал, оповестил о сроках укомплектования больными. Планировалось принимать пациентов партиями и довести до двадцати пяти душ. Тюри задавал меткие вопросы, что выдавало в нем бывалого человека. Причем куда-то девалась та простоватость, с какою «пел» он четверть часа назад былину про карасевы язычки. Доктор отметил – за время службы в старой Преображенской больнице с Тюри не пересекался.
– А что вы к нам с большой лекарни да в малую? За жалованием хорошим?
– И за жалованием тоже. Вообще не засиживаюсь на одном месте. Бывало, перезимую и уйду.
– И от нас уйдете?
– Коли приживусь, останусь.
– А что гонит?
– Скука. Нового ищу.
– Да, неистребимо кочевничество в русской крови, зов орды. Хотя у вас-то французы в роду. И большим опытом обладаете по нашим особым больным?
– Немалым. Я их сперва в тюрьме наблюдал. После тюрьмы в сиделки пошел. Потом с ими на фельдшерском практикуме столкнулся. И после уж ординатором по доллгаузам.
– Позвольте спросить… э… в тюрьме в обслуге состояли?
– В сидельцах пребывал. В суздальском каземате для «безумствующих колодников».
– В Спасо-Ефимьевом монастыре?
– Точно так. Но оправдан и чист. И сама тюрьма закрыта в девятьсот пятом. Пала Бастилия.
– За что же в сидельцах?
– За драку с летальным исходом. Поповского сына забили. Не мой кулак последний, оговорили. С сектантами отбывал и с помешанными. Шалопутов повидал, молокан[7], прыгунов[8], штундов[9], мужиков-богородиц, баб-христов. С чуриковцами[10] знаком и с каменщиком-губителем. Все врут. Все на фу-фу.
– А вы какой веры будете?
– Я – самовер.
– Атеист? Из нигилистов?
– Не атеист. Верующий.
– Может, вы раскольник?
– Раскольников повидал. Но сам из самоверов.
– Так, так… Ну-с. Впрочем, у нас свобода вероисповедания. Расскажите про опыт с больными.
– В Алексеевской психичке в железе держали… В Екатерининской на «смирительные рубашки» перешли. На Матросской Тишине порошками лечат и водою.
– Гидропроцедурами? Да, это новейшее. А также идут споры о пользе введения под кожу делирикам кислорода.
– Опыты над людьми ставят?
Гость вдруг набычился. Доктор недоумевал.
– Позвольте, голубчик, медицина сама один большой опыт. Что вы, коллега, относительно гипноза думаете?
– Был у нас в лазарете один шаромыжник…
– Делирик?
– Он самый. Так тот персонал гипнотизировал. Ему все сносили свои золотые вещи: кто монокль, кто кольцо, кто ложечку…
