Хлеб пекли сами. Этим, почти ритуальным, действом, происходившим в русской печи, руководила бабка, Ольга Петровна, бывшая дворянка, выпускница Института благородных девиц. Пекли, но не сразу: «Мука должна была с неделю дозревать, чтобы залечились нарушенные внутриклеточные структуры и одновременно разложилась часть жиров с накоплением жирных кислот. Позже, в Москве, мама не уставала удивляться, почему батоны черствеют на второй день. Не может быть, чтобы специалисты не знали, что черствение связано с ретроградацией крахмала и что чем лучше хлеб пропечён, чем он пористей, чем больше в нем клейковины, тем медленнее он стареет. Наш хлеб был мягким неделю. Егорычев рассказывал, как булочник Филиппов проверял работу своих пекарей: постилал салфетку и садился на булку или калач. Если изделие потом принимало прежнюю форму, значит, хлеб хорош» [Там же, с. 126].
Трудолюбие у Саввиных—Стремоуховых соперничало с дотошностью. Особо отличался научным подходом ко всему глава семейства. Взять хотя бы этот случай: «Украли сохнувший в палисаднике дедов дождевик (считалось: чеченцы). Потеря ощутительная: деду приходилось проверять приборы на метеостанции в любую погоду. Дед достал папку с пожелтевшими вырезками из газет 90-х годов… Полдня дед перебирал ветхие вырезки и нашёл: чтобы сообщить ткани непромокаемость, нужно 1 фунт и 20 золотников квасцов распустить в 10 штофах воды и добавить уксуснокислую окись свинца. Квасцы дома имелись всегда, окись свинца маме ничего не стоило получить в лаборатории; пропитали чудодейственным составом старую крылатку, которую до этого дед не носил, чтобы не шокировать местную публику, но выхода не было; мама находила, что теперь он похож на Несчастливцева из спектакля Малого театра» [Там же, с. 126].
А теперь – к главной героине романа А. Сальникова, основной страстью которой тоже было сочинение стихов, только не заумных, даниило-хармских, а тех, которые бы вызывали эмоции на грани сильнейшего стресса: «Тогда Лена и выразила надежду, что она тоже литератор, потому что, пусть и странным образом, пусть и в малой форме, волнует людей так, что они готовы платить за стишки. Дмитрий как мог своим побитым лицом, выказал молчаливое недоумение. „Ну, их тоже приходится писать, тоже придумывать, чтобы пробирало“ – сказала она» [Сальников 2019, с. 197 – 198].
Ответ собеседника, екатеринбургского сочинителя фэнтези про космические миры, пострадавшего перед этим из-за распространения лениных дурмано-стишков, был как приговор басманного суда без заметных апелляционных перспектив: «„Так у литературы эстетическая задача, история какая-то. А у тебя пробирает, – сказал Дмитрий. – Если и относятся к литературе стишки, то разве что опосредованно. Часть приемов оттуда, не знаю. То, что их, вот, приходится действительно придумывать и записывать. Но на этом ведь всё. Это как, знаешь, или помнишь, в телевизоре советском был жанр каких-то художественных зарисовок, когда рекламы не было и всякой парашей паузы заполняли: природу, там, снимали, улицу. Или во время прогноза погоды пускали снятое в городах. Вот это стишки, извини. Это, повторюсь, разные жанры. Вот есть театр, есть кино, есть литература, есть стишки, которые не искусство вовсе, а просто умение копнуть в себе поглубже, так я понимаю, попытка понять и выразить словом то, как ощущает себя не разум, но психика, как она входящие сигналы принимает, как она себе представляет, что вокруг творится“» [Там же, с. 198]…
