И во всем здесь, в Америке, я уже видел эту абсолютную рациональность обнаженности, лишенную нашего провинциального стыда. Уже не бежал панически от такой обнаженности. В ней была некая честность протестантов, лишенная лицемерия. Здесь давно ушло желание спасения в общности, люди привыкли полагаться только на себя. Не здесь ли истина, в этом оскале бездны?
Однажды мы тайно посетили музей в логове белогвардейцев – Фарма Рова, в Нью-Джерси. Там выступал князь кукольного вида с меньшевистскими усами, член Русского объединенного общества взаимопомощи в Америке (РООВА), как было указано в устрашающей программке, спрятанной нами. Он водил посетителей мимо белогвардейских знамен, генеральских мундиров и предметов солдатского быта, оставшихся от жертвенных походов Белой Армии. Узнав, что здесь есть кто-то из большевистской России, он стукнул палкой о бетонный пол.
– Вы, новые хамы, не можете понять всей трагедии падения святой России и потери родины. Вон!
Толпа белогвардейцев надвинулась, и мы ретировались, счастливо избежав гибели. Наверно, у эмигрантов еще не отошла родина, они не до конца превратились в американских индивидуалистов, полагавшихся только на себя.
Меня пригласили к начальнику спецотдела. Плотный, с острым носом и хитрым взглядом он встретил меня добродушно, под чем был привычный холодок угрозы.
– Такие дела. Нас все пытаются выгнать из страны. Политическое обострение. Любое ЧП им на руку. Там, – метнул взглядом наверх, – хотели бы поручить вам присматривать за коллективом, чтобы не навлечь бед. Вы согласны?
Я был ошарашен, таких предложений мне еще никто не делал.
– Согласен, – с готовностью сказал я. Остроносый посмотрел на меня и отодвинул придвинутую было папку с листками бумаги.
– Хорошо, будем встречаться ежемесячно.
– Есть! – сказал я. – Можно идти?
– Идите, – озадаченно сказал он.
Каждую неделю он вызывал меня.
– Ну, как?
– Все в порядке. Намерений бежать нет.
Это было действительно так. Все работали, а в свободное время дружно пили. Постоянные выпивки говорили о нормальности коллектива. Через несколько недель меня перестали вызывать. Наверно, нашли другого. Кого? – думал я, вглядываясь в честные лица сотрудников.
***
Мне всего один раз удалось выехать в отпуск на родину. После проводов с тепловатыми тостами тех, с кем не прижился, занятых собой и скрытных, – коллектив был каплей нашей большой общности в увеличительном стекле, я, наконец, увидел под серебристым крылом самолета однообразно-темную, серого цвета северную землю родины.
В аэропорту встретила моя жена, дочка осталась дома, болела.
Родина оказалась сумрачной, деревья какие-то небольшие. Суровая простота построек доморощенной технологии. Суровость в продмагах, нехватки масла, в овощных отделах – картошка немытая, но есть мандарины, гранаты, яблоки. Купленное пихают в «одни» руки. И знаменитая ругань уставших, раздраженных очередей.
Дома – радость встречи с дочкой, прильнувшей ко мне после долгой разлуки, и куча родственников и друзей.
В телевизоре танцы и пляски «Эх, разгуляемся!», патриотические боевики, фронтовые песни… Но ощущение, что смотреть нечего. По радио бодрые дикторы перечисляют фамилии выбранных в высокий президиум. По всей стране идет социалистическое соревнование, коллективы берут обязательств «отработать дополнительно полтора дня». Особенно меня проняла клятва: «Собралась бригада, решили: два месяца работаем на сэкономленном топливе».
