В три тысячи сто одиннадцатом году на пятый день весны был подписан договор об объединении Халехайда и Алавии, где храмов-кайолов уже было построено чуть ли не больше, чем на халедской земле, а производство стремительно набирало обороты.
Как древние халеды на заре осознания себя единым народом имели предводителем своим святого до́минуса, так и современный народ халедский с великой радостью следует заветам предков и принимает главой правительства главу кайола Четырёх Сущностей.
Алавийцы также почитали его и как государственного мужа, и как своего духовного лидера. Инфидаты алавийских кайолов подробно рассказывали прихожанам об истории высокого сана доминуса, о его предках и достоинствах. Как после рассказывали о том и в Пастоле, и в Объединенной Мерене, и во всех многочисленных странах жаркой Ферры, и по всему миру. Халехайд давал то, чего так недоставало растерянным людям новорождённой эпохи – комфорт физический и комфорт духовный. Мир быстро заговорил на халедском языке, но и старался при этом сохранить своё поликультурное лицо. Халехайд всегда поддерживал народы, стремящиеся сберечь свою самобытность, и на сегодняшний день предстаёт многонациональным государством, где общество живо едиными ценностями, но каждый его член помнит свою культуру и стремится сберечь красоту прошлого в себе и на своей земле.
Сегодня мы подробно рассмотрим объединение с Феррой, которое началось в три тысячи сто одиннадцатом и длилось без малого три года. Пережив развал империи, давшийся народам большой кровью, Ферра насчитывала тогда двадцать восемь государств…
Историк говорил ещё долго. Абби послушно записывал в тетрадь важнейшие моменты его повествования. По бумаге скрипел карандаш, затем скрежетала точилка. Вновь скрип карандаша… Время неумолимо неслось вперёд, хотя большинству студентов казалось, что лекция была нескончаемой. Абби скрупулёзно выводил и подчеркивал даты, уткнувшись носом в тетрадь с самым серьёзным видом. Тем не менее, когда часы на стене над дверью пробили полдень, он моментально захлопнул тетрадь, быстро встал и, огибая толпящихся студентов, стремительно направился к выходу – он не должен был опоздать на поезд, и то, что историк не завершил своё последнее высказывание, а сам он оборвал свои записи на полуслове, его нисколько не волновало.
Абинур Тандри был невысок и тощ, одевался преимущественно в тёмные цвета и вполне мог бы легко затеряться в толпе, если бы не его полыхающая мандариновым пламенем голова – более рыжего человека трудно было себе представить. Весной и летом лицо его приобретало оттенок ржавчины из-за обилия веснушек, и любые лосьоны были бессильны против нашествия оранжевого крапа. Осень и зиму Абби проводил с изысканной бледностью в лице – в холодные и скудные на солнце сезоны ему удавалось свести веснушки на нет, они бледнели и становились практически незаметными. И глядя в зеркало, Абби мог бы даже назвать себя красивым. Мог бы, но ему не приходило это в голову. Ему было всё равно. Его скуластое фактурное лицо оставалось бесстрастным круглый год. Серые, полуприкрытые соломенными ресницами глаза оценивали чистоту кожи и зубов, гладкость выбритого острого подбородка, опрятность нехитрой причёски – и после этого Абби отходил от зеркала.
Ежедневно он намазывал лосьоном от веснушек лицо, грудь и плечи – с самого детства делал он это, с первого дня, как мать купила ему первый бутылёк, строго-настрого наказав втирать это в кожу каждый день. Она считала необычайно яркий облик сына болезнью и бедой и искренне горевала, глядя на его пунцовое как гербера лицо. Юный Абби, взирая на взволнованную мать, выливал на себя тонны лосьона. С тех пор минуло больше пятнадцати лет, но он всё втирал и втирал в себя каждый день эту пахнущую лимоном жидкость, совершенно не задумываясь, с какой целью он это делает.
