Абби, до сей поры не встречавшийся с подобным, полагал всё это городской полулегендой. Но теперь, впервые столкнувшись с новым, отличным от других, а потому мистическим для него образом, тотчас поверил всем толкам и пересудам о страшных безумцах, посмевших перечить Гласу Божьему.
Ведь что, если… что, если то и был лик ненависти? Полный тяжёлого гнева, лютой враждебности взгляд безумца, вздумавшего отвергать Глас Божий. Что, если это был он? Но кого… кого он так ненавидит?
Абби медленно двинулся по улице, глядя, как ступают по дороге его лёгкие ботинки с металлическими клёпками вместо шнуровки. Эта светлая бетонная дорога была знакома ему каждым пятнышком, каждой щербинкой – ежедневно он шагал по ней в университет. Вечером, приехав с работы, он шёл по ней же со станции домой, всё так же цепляясь взглядом за знакомые трещины и камешки. Он совсем не обращал внимания на высокие угловатые дома с большими окнами, большими дверями и широкими лестницами, выстроившиеся вокруг него, точно шеренги атлетичных спортсменов. Не глядел он на причёсанные газоны и стриженные кусты. Фастарцы, как, впрочем, и большинство халехайдцев, ценили уют и изящество в сочетании с монументальностью, а потому оценить красоту столицы можно было в полноте своей лишь задрав голову. Но Абби не любил смотреть вверх.
Он всё шел, рассеянно уставившись себе под ноги да кое-как огибая встречных прохожих. Но вскоре всё же налетел на здоровенного рабочего в тёмно-синем комбинезоне с шевроном металлургического комбината. Рабочий ужасно спешил, по-видимому, он хотел попасть на давно начавшийся праздник и потому быстро шагал по дороге. Встретив грудью нос Абби, он отшатнулся, споткнулся и крепко треснулся лбом о ближайший фонарный столб. Абби же рухнул наземь, просыпав из кармана мелочь, которую перекатывал в кулаке.
Рабочий охнул и схватился за больное место, подхватив свалившийся с головы залатанный картуз. Повернувшись к Абби, покрасневший здоровяк прохрипел:
– Не ушибся?
Затем схватил Абби за грудки и легко поднял его на ноги, притянув к своему свирепому лицу.
– Так не ушибся?
– Нет, спасибо. А вы?
– Пустяк, – мрачно бросил рабочий.
– Прошу прощения.
– Прошу прощения, – эхом выскрежетал зубами рабочий. Он утёр с красного лба выступивший пот, оправил одежду Абби и поднял упавшие на дорогу монеты. Увесисто вкладывая их по одной штуке в его ладонь, рабочий словно впечатывал так же туда и свои слова:
– Чтоб мать твоя… была здорова. Да чтоб сам ты… был здоров. Доброго дня, парень.
– Доброго дня.
Рабочий, недовольно оглядываясь, зашагал дальше, а Абби, пятясь, свернул в какой-то тупиковый переулок, в конце которого красовалась разноцветная вывеска магазина сладостей. Абби ни разу не бывал здесь, и обычно не имел привычки заходить в незнакомые магазины, но раз уж день выдался таким странным и насыщенным, отчего бы не сделать его совершенно из ряда вон выходящим?
Он вошёл в магазин и, не осматривая его пёстрых витрин, направился прямиком к продавцу.
Худощавый старик в белом переднике долго и подозрительно оглядывал посетителя и не торопился взвешивать кулёк карамели, что тот попросил.
– Ты чего это? – он указал пальцем в лицо Абби. – Чего это с тобой, милок?
Абби спокойно смотрел на продавца, проводя ладонью по лицу.
– Простите?
– Чем болен, говорю?
Абби глянул в стеклянную витрину за спиной продавца. Щёки его были пунцовыми как раскалённые конфорки – левой он врезался в прохожего и на ней теперь красовалась оставленная металлическим шевроном здоровенная ссадина, а правая щека покраснела просто за компанию. Жаркий лик его почти сливался с рыжими волосами, обычно аккуратно убранными за уши, но после падения растрёпанными, как пылающая головка спички. Дополнял картину крупный бурый крап, густо покрывший всё его лицо от лба до подбородка. Весеннее солнце сделало свое дело – здоровенные веснушки вновь облепили его голову, грудь, руки и затылок.
