…Были у нас две девочки-близнецы: Лида и Таня. Их никто не различал. Заставили Лиду косички носить, а Тане короткую стрижку определили. Лиды уже нет. А с Таней я списалась недавно, она в тех краях так и живёт. «Озера, в котором мы с ребятами ловили раков и тут же в большом ведре варили, – пишет, – уже давно нет. Так, болотце осталось… не узнать… Ни раков, ни ежевики нет. Того дома, в котором интернат был, тоже нет. Кафе и бензозаправка теперь там».
А те, наши деревья, сообщает Татьяна, стоят. Вымахали! Больше пятидесяти лет минуло. Хочется съездить, посмотреть…
Но с моими-то ногами как теперь?..
Перед самой смертью дед мой рассказывал, как каялся:
«Прибыл и к нам уполномоченный в 37-ом году.
– От вас должно быть три врага народа, – заявляет.
– Да как это? У нас нет таких!..
– В соседней Лобачёвке пятерых арестовали, а у вас вдвое больше народу и никого нет? – говорит и смотрит поверх наших голов. – Не вникнете в ситуацию, будем разбираться с вами лично. Укрывательство – дело куда как серьёзное!..
Уехал уполномоченный.
Надо что-то делать… Сидим, думаем. Я – председатель сельсовета и ещё двое из активистов. Пётр Конкин – из бывших балтийских моряков, безрукий. И этот, Кандауров Сашуня, вёрткий такой…
Кандауров говорит:
– Давайте Кичигина: у него отец, чтобы в гражданскую Чапаеву не давать коня, загнал животине в копыто гвоздь.
Пётр Конкин вскинулся:
– Это ж твой отец, Сашуня, загнал коню гвоздь, мне рассказывали…
– Ну, мой, не мой! Их обоих уже нет. Чего ты хочешь? В Сибирь?
Молчит Конкин. Понял, кто перед ним.
А Кандауров дальше:
– Второй – Ванька Лашманкин. Он в колхозе украл гужи, чтобы валенки подшивать.
– Было это? – спрашиваю.
– А ты проверь теперь! – отвечает.
Вижу, Конкин какой-то другой стал. Лицо багровое. Потное.
Переживает, что ли? Проникся ответственностью.
Говорит бывший матросик:
– Третьим пусть будет Мотькин Захар. Ходит, смотрит и всё время молчит! А вижу, ненавидит нас. Этот точно – контра. От него всего можно ждать, затаившийся враг! В церковь ходит за пятнадцать вёрст в Петряевку.
…Ещё двух подобрали. Пятерых в общей сложности. На двоих последних не стали пока искать провинность. Написали на бумажках фамилии. Скатали и бросили в картуз. Жребий чтоб тянуть. Сашуня Кандауров запустил ручонку и вытащил бумажки с первыми тремя кандидатами, которым мы определили вину.
Какое-то даже облегчение наступило: не надо на тех двоих чего-то там писать. Всё в аккурат: трое есть! Так и определились.
Приехал уполномоченный. Поблагодарил за бдительность и уехал.
Никто из троих, которых следом забрали, в нашу Осиновку потом не вернулся…»
Добираемся с женой из Галича в Москву. Попутчик в купе пожилой, уступчивый. Предложил моей жене нижнюю полку. Часто выходит курить, когда возвращается, дышать в купе становится тяжелее. Сам говорить не начинает, а на разговор идёт, но не сразу… Я же, почувствовав за сдержанностью нелёгкую судьбу, исподволь пытаюсь его разговорить.
Рассказывает:
– Наступили девяностые. Шахта стала убыточной. Я – горный мастер, брат – начальник участка. Оба работаем на одной шахте. У нас в городе многие так. Предприятие – градообразующее. Шахту закрыли. И сразу залили водой. Нас, как сусликов, вылили из шахты. Кто сразу задохнулся, кто, отдышавшись, пополз в сторону… Директор наш, всего мужику пятьдесят лет, ходил темнее тучи. Недолго ходил. Инфаркт – и не стало его.
