– Сегодня была тренировка?
– Изящный уход от темы разговора, пап.
– А что такого? Просто интересуюсь.
– Я сегодня была на приеме.
– А. Точно. Прости. – Раздражение сразу же отпустило папу, и он вжался в стул. – Как все прошло?
Тогда я абсолютно не понимала, о чем они говорят, и неведение сильно нервировало меня.
– Просто великолепно. – Поза и положение Марджори остались прежними, а вот голос ее ослаб и как бы улетучился куда-то, будто она вот-вот заснет. Но затем она повернулась ко мне и сказала: – Папа хочет, чтобы мы все помолились за то, чтобы когда-нибудь оказаться на небесах.
Я снова проверила, на месте ли ее письмо, и пообещала себе усилить меры безопасности в спальне. Может быть, стоит подумать о детской присыпке на полу, чтобы отслеживать следы чужих ног.
Папа заметил:
– Вот это было ни к чему. Вообще, мама права. Мы можем обсудить это в другой раз…
– Мы поели, мы попили, червячка мы заморили, – сказала Марджори. Затем она засунула себе полпорции спагетти в рот, шуточно раздвигая набитые пастой щеки. Но никто не смеялся. Спагетти и соус вываливались у нее изо рта и стекали по подбородку вниз, обратно в тарелку.
Мама и я одновременно воскликнули:
– Марджори, ты ведешь себя отвратительно!
– Фу, гадость!
– Слушайте, я всегда старался уважать вас всех и не навязывать вам мою веру, так что…
– Пытаясь заставить нас молиться?
– Ну и что с того!.. Вы должны уважать мою веру! – Папин голос теперь гремел громче, чем прежде его же барабанящие по столу руки. В груди у папы будто бы был запрятан рупор, от которого трещали стены и трясся фундамент. Он опустил голову и нацепил на вилку пасту.
Мне сложно было понять, что думает обо всем этом мама. Обычно она не давала папе спуску за крики, и он сразу же извинялся перед нами. Сейчас же, не нарушив нашего общего молчания, мама сидела, опершись подбородком на сложенные руки, и смотрела на Марджори.
– Пап, а мы на самом деле говорили о рае сегодня. На приеме. – Марджори вытерла лицо тыльной стороной руки и подмигнула мне.
Папа перестал брать меня в церковь, когда мне исполнилось четыре года. Все, что осталось в моей памяти от этих походов, – это скука, деревянные скамьи и большой холм за церковью, с которого мы обычно скатывались на санках. Поэтому небеса были для меня туманной карикатурой из запутанных образов, тиражируемых в массовой культуре: пышные облачка, арфы, крылатые ангелы, золотой солнечный свет, огромная рука, предположительно принадлежащая гигантскому человеку по имени Бог со струящейся белой бородой. Для меня рай был неизведанным местом, о котором в школе иногда говорили ребята, рассказывая об отправившихся туда умерших бабушках, дедушках и домашних зверушках. Я не понимала, что это, к чему это. Да и не особенно хотела разбираться в этом.
Марджори спросила папу:
– Я могу задать тебе тот же вопрос, что и доктору Гамильтону?
– Конечно. – Папа размазывал еду по тарелке, как обиженный полученным нагоняем ребенок.
– Ты же веришь в рай?
– Да, искренне верю, Марджори, и…
– Подожди, я еще не добралась до моего вопроса. Так вот, веришь ли ты, что в раю нас ожидают желающие разделить с нами вечность близкие люди – вернее, их призраки, духи и все такое?
– Да, но…
Марджори сказала:
– Подожди. – Она хихикнула. – Это все еще не мой вопрос. Как ты можешь быть уверен, что духи твоих любимых людей в раю настоящие?
– Я не понимаю, к чему ты клонишь.
