Кто-то отпускает обратно задумавшееся на мгновение время – крики, грохот, лязг, неприятный чавкающий звук – и наступает темнота.
Остаётся только звук – в нём тонет всё остальное. Гулкий протяжный стон, подобный колокольному звону, только в десятки раз мощнее. Он до сих пор стоит у меня в ушах. Это гудят трубы. Они бьются, падают, подпрыгивают, и каждая ревёт свою ноту, а внизу в этот момент превращаются в кровавую кашу два человеческих тела, которым нечего противопоставить этой безразличной чудовищной массе металла.
Но в тот момент, когда мне привезли их, всего этого я не видел даже во сне, и знать никак не мог.
Андрей толкнул дверь, и я переступил порог приёмного покоя.
В приёмном покое собрался, кажется, почти весь персонал больницы, кроме стоявших снаружи санитарок. Но острые пациенты – это обычно всегда суета, звон флаконов, капельницы, отрывистые команды, лязг носилок и писк оборудования… А сейчас все собравшиеся замерли в комнате в абсолютной тишине, словно каменные истуканы, и смотрели на пару стоящих в центре комнаты носилок.
На первых лежал мускулистый мужчина в прекрасной физической форме. Руки и высокая накачанная грудь были покрыты крупными разноцветными татуировками, ещё несколько картинок было разбросано по всему телу. Голова его была прикрыта алым от крови полотенцем, подозрительно плоско лежащим – и одного взгляда на пропитавшуюся красным ткань было достаточно, чтобы понять, что там всё очень плохо. Я сделал глазами знак санитарке, она аккуратно приподняла ткань, прокатился тяжелый вздох.
Голова – это было очень громко сказано. От неё почти ничего не осталось – сиротливо торчала вверх нижняя челюсть, почти целая, с ровным рядом красных от крови зубов – а дальше бесформенное месиво из кожи, костей, мозгов… Кажется, вот этот кусок плоти раньше был глазом… Я на секунду представил, как «это» пришлось собирать, чтобы доставить сюда, и меня чуть не стошнило. Возьми себя в руки, ты же врач, сказал я себе, больно прикусил губу и перевёл взгляд.
Вторые носилки выглядели ещё хуже. Простыня почти полностью сменила цвет на красный, да и по очертаниям… это было едва похоже на тело.
А на месте головы лежало знакомое уже мне белое яйцо, смахивающее на мотоциклетный шлем. Под немного запотевшим стеклом я увидел бледное лицо с закрытыми глазами – и меня пробрал озноб. Уж не это ли лицо я мельком заметил тогда, в самый первый раз, когда мы рассматривали новый аппарат? Я посмотрел на Семёна. Он так же, как и все, стоял и не мигая смотрел на два лежавших перед ним по сути трупа. Увидев мой взгляд, он закатил глаза и зачем-то развёл руками.
– Михал Николаич, я… это… Немножко пришлось поучаствовать, вы уж не сердитесь…
– Сколько прошло времени до помещения в сейвер? – перебил его я, судорожно пытаясь вспомнить чёртову инструкцию. Сколько там может пролежать донорский материал без специальной подпитки? В пересадке головы основная проблема – это снабжение мозга кислородом, поэтому… – закопошились в памяти корявые строчки китайского мануала. Кажется, около получаса. Если я ничего не путаю.
Семён, конечно, не должен был… А хотя что я несу, должен – не должен… Может быть, его расторопность и сделала всё это возможным… опять же, к лучшему ли?
Но тогда я думал совсем о другом.
– Двадцать две минуты, – глухо сказал незнакомый голос у меня за спиной.
– Хорошо, – ответил я. Кажется, теперь у нас есть несколько часов…
