Когда бельё было почти снято, Слава судорожно искала в себе признаки физиологического возбуждения, эмоционально она, кажется, была готова, дверь в номер бесцеремонно открылась. Кто-то открыл замок и зашёл, словно к себе домой.
На пороге появился старший брат Игнат. Слава судорожно закуталась в простыню, не понимая, что происходит, даже на возмущение сил не хватало. Это же бред какой-то, сюр! Инсталляция в духе современного искусства под название «Охренели решительно все!»
– Слав, оденься, – коротко сказал Игнат, отводя взгляд к панорамному окну. – Сейчас же! – гаркнул он.
Удивительно, но она растерялась, наверное, первый раз в жизни растерялась по-настоящему. Она была готова к любым, самым сумасшедшим ситуациям, рядом не стоящими с понятием «норма».
Прыгала с парашютом не один раз, восемнадцатилетие встретила на многослойных тропах для скалолазания в долине Арко Италии, совершила банжи-прыжок с Башни Макао в Китае, но здесь и сейчас растерялась, как никогда и нигде.
– Телефон сюда! – отчеканил Игнат прямо в лицо Саши, который сначала побагровел, потом побледнел до пугающе мелового цвета.
Саша встал, закутался ниже пояса простыней, прошлёпал босыми пятками к узкой полке, взял телефон, который стоял у стены, упираясь, как на подставку.
Игнат молча взял телефон, придавил палец Саши к панели, чтобы разблокировать. К своему ужасу Слава увидела, что режим камеры был включён и направлен прямо на кровать.
Покопавшись немного в телефоне, Игнат не просто удалил запись, он обнулил всё до заводских настроек. Посмотрел на стоявшего памятником Сашу, сжал зубы и процедил:
– Сам расскажешь?
– Что? – отшатнулся Саша, бросая затравленные взгляды на Славу, с глаз которой словно пелена в одночасье слетела.
Ведь в Царёве Александре нет ничего, совершенно ничего, на что можно было обратить внимание, зацепиться хоть за что-нибудь. Симпатичная внешность, да, но таких симпатичных парней половина университета, вторая – откровенные красавцы, такие, что девчонки глаз не сводят. Слава же на внешность человека обращала внимание в последнюю очередь, главное то, что он несёт миру, какой вызов может бросить.
– Как решил устроиться за счёт Владиславы, узнав, чья она дочь, – прошипел Игнат. – Как поспорил с приятелями, что охомутаешь генеральскую дочь, не просто генеральскую, а дочь самого Калугина. Как превратишь её в ручного хомячка. Хомячка, сука! И как на всякий случай снимешь на камеру то, что должно было происходить здесь, чтобы использовать, если «хомячок» окажется не слишком сговорчивым.
– Господи… – отшатнулась Слава, сжимая заледеневшими руками горло.
Казалось, загорелось всё тело, её затрясло одновременно от холода и жара. Тело покрылось гусиной кожей, руки затряслись, словно в лихорадке, она начала задыхаться. Стены закачались и начали рушиться на неё многотонной массой. Тошнота поднялась и выплеснулась прямо на белый ковёр из натуральной шерсти.
Голову обхватило кольцо невыносимой боли, которая перетекала в переносицу, лишая возможности вдохнуть, в грудь, не позволяя выдохнуть, в солнечное сплетение, доставляя неописуемую боль.
– Ты просчитался, Царёв!
Голос Игната был последним, что осознанно услышала Слава.
Дальнейшее она никогда в жизни не пыталась вспомнить. Слишком больно, слишком невыносимо, слишком слишком. Никакое живое существо не желает вспоминать, как живьём с него сняли кожу.
