«О рыцарь, – перефразируя Пушкина, – то была “причина”!»
Никогда не встречал очевидную телесность, распределенную так соразмерно.
Не «фигурка» – ничего миниатюрного.
Но и не «фигура» – никакой корреляции с фырчащим «ф» и угрюмым «гур»; не скажешь же «фигура» про скульптуру Кановы!
Та самая мандельштамовская недосказанность, когда совершенство – всего лишь покров тайны.
А лицо ее… Нет, сначала о другом…
Лет с тринадцати в моих пылких снах перебывали все соседки, учительницы, тетенька-отоларинголог, так и не откинувшая блестящее зеркальце-полумаску, и даже мать – привет Вам, геноссе Зигмунд! Они принимали самые призывные, как мне представлялось, позы, шептали самые откровенные, как мне казалось, непотребства, но дальше дело не шло: я извергался, и извержения были трусливым бегством от неизвестного и страшного «а потом»… Но все прошлые и будущие такие сны сразу и навсегда аннигилировали при виде этого лица, как антиматерия аннигилирует при столкновении с материей нашего мира. Я не стану описывать черты, скажу лишь, что пикантной женственности Татьяны Лавровой в ней было вдосталь, в избытке, через край.
В проходе и на других нижних полках стояли и сидели шестеро парней, мужчин, мужиков северо-западного, центрально-черноземного и закавказского обликов, – и похоже это было на кольцо разномастных котов вокруг неприступной кошечки, высокомерно изучающей небо – в данном случае проснувшегося меня.
– Вам не жестко?
– Нет. Хоть не пла́чу и не пою, но соответствую зеленому вагону.
– Значит, я, отдав рубль за постель, оказалась в желтом или синем?
– Значит! – вроде бы отрезал, но ликуя, потому что состоялся, спасибо Блоку, обмен паролем и отзывом.
«Котам» это было невдомек: посыпались шуточки, что такому «скелету» положено лежать на жестком; утомительно однообразные, они отличались только фонетически, но «кошечка» осталась равнодушной к мартовским завываниям, прикидывались ли они скобарским рассыпчатым говорком, черноземной куражливостью или покровительственной кавказской гортанностью.
