– Нет, ну точно глухой у меня, – махнула рукой Лидия Тимофеевна.
– Никак нет, – улыбнулся Николай Иванович. – Деда твоего поля полол да собачку кормил.
– А ты же что, – взглянул на мать Гомозин, – никак ленишься?
– А мне спину, дорогой мой, гнуть нельзя: скрутит – так и помру буквой зю.
– Вот плантатора себе и нашла, – сказал Гомозин, и они с Николаем Ивановичем рассмеялись.
– А что за собачка? Бобка живой ещё? – спросил Егор Дмитриевич.
– Нет, я тебя точно пришибу! – обозлилась Лидия Тимофеевна. – Ты ещё спроси, когда отец придёт! Гадёныш! Помер Бобка! Три года уж как помер!
– Чего ты кричишь? – улыбался Николай Иванович, никогда не воспринимавший всерьёз злость Лидии Тимофеевны. – Там теперь у нас сука, – сказал он Гомозину. – Зинка. В честь матери моей.
– А ты, мама, зря кричишь, – слегка обиженным тоном заговорил Егор Дмитриевич. – Верно тебе замечания делают. Мне, может, ты ничего и не рассказывала, а только думаешь, что рассказывала. Память-то у тебя, наверное, не губка…
– Кто бы говорил! – отозвалась старушка.
– Ну полноте собачиться: давайте по второй.
– Куда? Куда? – рукой придерживала графин Лидия Тимофеевна.
– Да разве можно одну в такую встречу? – расставлял руки Николай Иванович.
– Никак нельзя, – ответил Гомозин, улыбаясь.
– Нашёлся суфлёр! – метнула молнию старушка. – Ладно, ещё две, и убираю.
– Так точно, – отозвался Николай Иванович и разлил водку по рюмкам. – За знакомство! – И все выпили.
– Закусывай-закусывай, – пихала под нос сожителю сало Лидия Тимофеевна.
– Как же хорошо! – вздыхал Гомозин.
– На родину-то не всякий день возвращаешься, – улыбнулся Николай Иванович. – Надолго к нам?
– Это как получится, Николай Иванович. Поглядим.
– А ты побудь подольше. Через недельку дочурка моя приедет с детками. А может, и через пять дней.
– Ну, пять дней я, может, вас и вытерплю, – широко заулыбался Егор Дмитриевич.
– Нам бы тебя вытерпеть, – шикнула Лидия Тимофеевна. Ей было всё тяжелее сохранять свою позу: хотелось, конечно, проучить сына за долгое отсутствие, но делать это было сложно, когда он сидел тут, под бочком. Хотелось обнять его и расцеловать.
– А эта всё ядом пуляется, – захохотал Николай Иванович. – Ты не слушай, Егорка: перебесится.
– А то я не знаю, – улыбнулся он.
– А мы с тобой на рыбалку сходим, по грибы; крышу мне поможешь на сарае перекрыть, походим на лодке по пруду. А? Хорошо? Заскучать не дадим. А там и молодёжь подтянется. Скоро, гляди, клубничка пойдёт, малина, хрюшку заколем – шашлыка наделаем, мантов. Мать холодца наварит. А, мать? Наваришь?
– Наварю, – отозвалась Лидия Тимофеевна.
– Во, наварит. А я даже, знаешь, отгул себе возьму. Больничный!
– Да что вы? Не нужно – я не заскучаю, не переживайте. Может, сяду за мемуары.
– Дорогой мой, какие мемуары в твои годы? Всё решено! Возьму больничный. – Лидия Тимофеевна молча умилялась тому, что её два главных мужчины нашли друг друга. – Может, на охоту удастся выбраться.
– Так до подагры недалеко, – отозвался Гомозин, хлюпая борщом.
– Ну а как в Москву вернёшься, можешь на сельдерей садиться, – улыбался Николай Иванович. Лидия Тимофеевна встала с места и понесла пустые тарелки к раковине. – Лидочка, мне прямо туда.
– Мне тоже, мам. – И она наложила жаренной с грибами картошки в тарелки.
– Предлагаю по третьей, – сказал Николай Иванович и разлил водку по рюмкам. – За тех, кого с нами нет. – Он встал с места и уставился в угол кухни, будто там кто-то стоял. Гомозин проверил: никого не было. Затем Николай Иванович изобразил жестом, будто жмёт чью-то руку, и молча осушил рюмку.
