– Это я, Иван, открой.
Пройдя по освещённому тусклыми газовыми рожками коридору, Игнатьев оказался перед полуоткрытой дверью. Силуэт Ивана виднелся в глубине полутёмной прихожей.
– Каким ветром? – спросил хозяин, пропуская гостя.
– Тащился через весь город в конке, замёрз как собака, – ответил тот, проходя в комнату.
«Всё также один, – подумал Игнатьев, понимая, что уже наверняка кто-нибудь бы вышел, какая-нибудь дама, если бы она была. И с облегчением вздохнул, – так даже лучше».
Комната большая, со старыми дубовыми панелями, небольшим камином, старым диваном, двумя креслами, подтянутыми к самому огню. Вытоптанный в середине ковёр был ещё вполне приличным по краям.
– А здесь всё по-прежнему, – сказал Игнатьев, устраиваясь в продавленном кресле.
Подхватил полено и воткнул его в топку.
Иван стоял тут же, взъерошено уставясь на огонь, сунув руки в карманы брюк. Он покачивался задумчиво, отбрасывая своей тощей фигурой длинную тень на стены.
– Ты знаешь, я всё это время думал о твоём письме, – сказал Дорофеев, взглянув быстро на гостя. – Я согласен поступить на работу к твоему отцу.
Игнатьев от неожиданности встал. Тут же сел и покачал головой:
– Ты согласен?! Ты, в самом деле, спасаешь меня! Только представь, сколько мне пришлось бы выслушать нравоучений. А эти семейные обеды, которые проходят в гробовом молчании, потому что все недовольны мной. Мать не в счёт, просто она искренне верит, что так и должно быть, и считает, что должна поддержать отца. Иначе я буду несчастлив! И тогда мне придётся корпеть над рыболовными траулерами и баржами, и забыть про дирижабли.
– Как твой «Север» кстати? – Иван указательным пальцем подоткнул небольшие очки на переносице. – Помнится, по весне ты заявлял себя с ним на выставку.
Игнатьев, откинувшись вглубь кресла, хмуро проговорил:
– Сгорел два дня назад. Илья погиб, спал в гондоле. Сейчас заходил в участок, разрешили забрать тело. Потом зашёл в похоронное бюро, распорядился насчёт похорон. Похороны послезавтра, на городском кладбище, полиция хотела его похоронить как безродного, родных так никого и нашли. Или не искали. Я не знаю даже его фамилии. Стыдно. Но как у человека спрашивать, будто собираюсь наводить справки. – Дорофеев вскинул глаза на Игнатьева, согласно кивнул. Они помолчали. Игнатьев, видя, как грустно вытянулось лицо друга, перевёл разговор: – Да, и господин Мохов теперь больше желал бы видеть меня мёртвым, чем живым. Помнишь, я как-то рассказывал про его ночлежку, что мне пришлось остановиться там и переночевать? Этот сударь с компанией обворовал меня и решил придушить по-тихому, а мне повезло, жив остался. Везучий, выходит, я, Иван.
Игнатьев поёжился. Озноб от раны к вечеру усилился.
Дорофеев достал из шкафа бутылку, две рюмки и налил водки.
– Продрог, благодарю, – кивнул Игнатьев, взяв рюмку. Посмотрел на этикетку на бутылке: – Два года уж не был в столице.
Иван опять педантично ткнул в очки, вернув их на переносицу:
– Подарена по случаю, приезжал друг отца. Ещё есть неплохой «Ерофеич». Этот с мятой и анисом, с полынью.
– Помню-помню, меня всегда удивляло, как ты можешь всё это знать! Я, признаться, совсем не люблю «Ерофеич», – рассмеялся Игнатьев, поднимая рюмку.
– Как можно это не знать?! Ну, тебе простительно, – очень серьёзно ответил Иван, – ты – гений.
Это прозвучало без тени пафоса. А Дмитрию стало неловко, и он, хлебнув водки, закашлялся.
