Степаныч ввалился в подвал шумно. На вид ему было около сорока лет. Невысокий, поджарый мужик, с ухватками бывшего солдата. Он лихорадочно кричал:
– Живые! Живые! Я же вас всех уже похоронил… Ну, думаю, бродяги, погорели! А где все? Дмитрий Михайлович, Глебка, Илья…
Хельга, сидя на топчане, закалывала рассыпавшиеся кудрявые волосы. Сложила ладони на колени. Чёрные непокорные пружинки рассыпались вновь.
– Илюша погиб, – сказала Хельга, – вот она, вроде как, видела его труп.
– Илья… Ах ты, господи!.. Как же это?
Саша стояла сзади. И кивнула в ответ на растерянный взгляд ночного гостя.
– Он сгорел.
Степаныч слушал её, впившись глазами, помотал головой. Помолчал. Потом вздохнул и спросил опять:
– Похоронили?
– Полиция увезла.
– Понятно, следствие, – он перекрестился, опять помолчал, и сказал: – А это кто же тут у нас?
Наклонился к Одноглазому и укоризненно покачал головой.
– Ну что ты за дурачина, Гавря, вот скажи мне на милость? – при этом он вытащил кляп изо рта Одноглазого. – Пришёл в чужой дом. И чей дом? Мити Игнатьева. Человек дирижабль строит! Из тебя, можно сказать, красавца сделал…
– Заткнись, Уткин! – рявкнул Одноглазый.
– Уточкин, Гавря, Уточкин.
Степаныч воткнул кляп назад. Одноглазый протестующее замычал, дико вращая живым глазом.
– Неблагодарный ты человечишка, Гавря, – продолжил Степаныч свою проповедь, – сколько раз я тебя из передряг вытаскивал, а ты – «заткнись, Уткин». Сам заткнись.
При этом он по-хозяйски прохаживался по ангару, рассовывал валявшиеся инструменты по местам, поковырял пальцем обгоревшие доски перекрытия.
– Менять надо, – ворчал он и мимоходом продолжал расспрашивать: – Так, где Митя, говорите вы?
Хельга ему что-то отвечала.
А Саше казалось, что это никогда не кончится. Люди, люди, люди. Разговоры какие-то. Это ничего. И в ночлежке Мохова многолюдно. Но там был закуток на кухне, где она почти всегда одна.
– Да, – машинально ответила она Хельге, заметив, что та пристально смотрит на неё.
– Что – да? – насмешливо протянула она, вставая и потягиваясь. – Вот и дуй на кухню. Посуды немытой гора. Жрать нечего. А ты одна у нас здесь не работающая. Я работаю, Глеб тоже вкалывает как вол, Степаныч – на пирсе целый день, а господину Игнатьеву не положено работать, он – хо-зя-ин, запомни.
– Я приготовлю, – Саша исподлобья смотрела на Хельгу, – я и не против вовсе.
– Ну, так и иди. Иди! – уставив руки в бока, Хельга нахально подняла бровки и выставила вперёд челюсть, она теперь походила на мопса, кривоногого и сварливого.
Её отчего-то бесила эта девица. Да, она помогла ей, ей бы не справиться с Одноглазым, но такая уж скромняга.
– А ты не гавкай на меня! – Саша развернулась и принялась греметь посудой.
– Что ты сказала?!
Хлёсткая оплеуха заставила умолкнуть Хельгу. Степаныч отёр ладонь о рукав.
– Тихха, – скомандовал он, приглушая голос, – на кухню пошла. Пошла-пошла-а!
А глаза с прищуром будто ждали. И Хельга больше не вякнула, лишь плечом повела и ухмыльнулась грязно, окинув Сашу взглядом.
– Ну и, стерва же ты, Хельга, – в спину ей, любуясь кошачьей грацией мулатки, говорил Степаныч, – вот чего к девчонке привязалась? Цыц, малчать, сказал!..
– Ка-а-азёл, – шипела в кухонном закутке Хельга, – чего уставилась, крыса?! Чисти картошку… ххх!..
Саша оттолкнула её к шкафу и упёрлась ей локтём в шею:
– Отвяжись от меня лучше, Хельга, – проговорила она тихо.
– А то что? – с издёвкой покрутила головой та.
