Семья Анастаса была перекошена в сторону немужского пола. Мать – женщина тихая, приученная к полнейшей покорности без излишних размышлений, прошедшая эту выучку у мерзавца мужа – буйно-запойного алкоголика. И полная копия матери – старшая сестра Анастаса, впитавшая эти правила “семейной жизни” через уединённое сидение под кроватью в процессе “воспитательно-поучительных” наущений отца. Наущения эти в отношении матери выполнялись как словом, так и делом; в отношении же дочери всё воспитание происходило исключительно словом, так как лезть под кровать и выволакивать оттуда чадо – пьяному отцу было непосильно. Сам Анастас отца не помнил вовсе, так как тот своевременно и вполне прозорливо повесился в дровянике, перепив “тройнушки”[19]. Менты, вынимавшие из петли отца Анастаса и фиксировавшие прекращение его мучительной жизни, были поражены отчаянным упорством этого человека. Они обнаружили на “столе”, организованном из старого ящика, целых пять пустых “бабаев”[20] и маленькую, слегка обсосанную корочку чёрного хлеба. Анастас по отцу никогда не скорбел, не вспоминал его, да и на кладбище не ходил. Среди «баб» он держал себя главным, но без особой грубости, а обходился простыми мужицкими словами. В целом в семье не было ни идиллии, ни отчаяния, а были безысходные серые будни – стабильное сосуществование…
Мент никак не раскрывал ни своих намерений, ни своего настроения и он вновь проигнорировал высказывание Тоя, хотя по идее должен был что-нибудь тявкнуть, ну, например: “Молчать!”.
В итоге “дружная компания” завалилась в “Опорный пункт”. “Учреждение” состояло из одной маленькой комнаты, весьма загаженной и очень настырно прокуренной. Справа от входа устало обвисла совершенно раздолбаная дверь, которая никак не могла обеспечить конфиденциальности унитазу – ядовито-жёлтому от стыда за неопрятных пользователей. Напрямки от входной двери стоял письменный стол о двух совершенно исцарапанных тумбах. На столе валялось несколько грязных папок с частично оборванными завязками. Свободные от папок места были сервированы гранёными стаканами и съестными припасами, разложенными на обрывках газет. Соблазнительный вид бочково́й селёдочки не мог всё же управиться с сутью общего отвратного духа этого помещения. Стол отгораживал пространство комнаты от окна, криво завешенного занавеской из плотной ткани говённо-коричневого цвета; эта ткань была гордостью и одним из последних и ярких достижений советской лёгкой промышленности. Судя по всему в сортире “учреждения” действующими нормами не предполагалось наличие полотенца, как впрочем, и мыла, чему были свидетельством характерные отметины на многострадальной фактуре занавески. Складывалось впечатление, что образ мыслей и стиль жизни в этом “заведении” всё же немного отставали от достижений, излагаемых в передовицах газет. Справа от стола – в самом углу комнаты – одновременно в пол и стену вцепился пего-тёмно-зелёный сейф – символ и обязательный атрибут секретной серьёзности “учреждения”. Сверху сейф был прикрыт столь же обязательным гипсовым бюстом “железного Феликса” – вдохновителя и организатора неотвратимого возмездия всем без исключения, но за всё. Справа перед столом кособочился табурет, накосо прибитый к полу здоровенными гвоздями и соответственно убеждающий “приведённого” в том, что это седалище может быть использовано только по своему прямому назначению и безо всякого самоуправства в отношении дознавателя. Слева от стола – вдоль стены – располагалась скамейка примерно на пять посадочных мест. Спинка скамейки была пригвождена к переборке этого своеобразного кубрика, правда, сделано это было без излишних заморочек и аккуратности.
