Настасья посмотрела на меня – осторожно и сердито. Но, видимо, сообразила, что я не отстану, и все-таки продолжила:
– Руку у него в станок затянуло на заводе. Так порезало, что еле живой остался. Должен был пенсию получить по увечью – не дали. – Настасья чуть нахмурилась. – Хозяин комиссию собрал какую-то – решили, дескать, сам виноват.
– Комиссию… – проворчал я. – Надо было в суд идти.
– Да толку от судов этих… Может, побоялся просто, не знаю. – Настасья пожала плечами. – Сам не рассказывал, а я спрашивать не стала. Говорит, мне семью кормить, внуков растить надо, а не по поверенным бегать. Ну, я его к себе и взяла… Ты же не против, благородие?
– Сама решай, – улыбнулся я. – Ты тут хозяйка.
– Так я и решила вот. У него, конечно, всего два пальца справа осталось, работает медленно, зато токарь – от Бога… Где такого найдешь?
Я молча кивнул. История Ивана Тимофеевича как будто закончилась хорошо – но все равно оставила внутри какой-то мутный осадок. Словно я увидел краешек той, второй половины картинки, которую рисовал мне дед… А скорее, даже ее оборотную сторону. И выглядела она совсем не радужно.
– Так вот, благородие, – снова заговорила Настасья. – К Ивану Тимофеевичу потом еще приходили парни какие-то. Звали на сбор какой-то – рассказать, как хозяин завода его без пенсии оставил. Только он их послал куда подальше.
– Почему?
– Говорит, вред один. – Настасья покачала головой. – Что на заводе только без руки останешься, а с этими свяжешься – без головы будешь.
Весьма вероятно. Пример Хриплого и его шайки тому подтверждение.
– Понятно… – вздохнул я. – А ты сама – как думаешь?
– Про что?
– Ну, про парней этих. – Я потер уже успевший чуть зарасти подбородок. – Про народовластие…
– А я, благородие, никак не думаю! – Терпение Настасьи явно подходило к концу. – По мне, так не во власти совсем дело, а в людях. А люди разные бывают. И из простых, и из благородных… Есть вроде тебя, хорошие, а есть такие – тьфу! Ни совести, ни силы настоящей нет, только имя и денег полные карманы. – Настасья поморщилась – будто вспомнила что-то особенно неприятное. – Вроде графья, а на уме одни девки да машины.
Я встречал… да чего уж там – еще полгода назад я и сам был таким же: бестолковым недорослем, убежденным, что мир вращается вокруг него.
– Ладно, прости. – Я накрыл чуть подрагивающую от гнева руку своей. – Насть…
– Что – Насть? – Зеленые глаза выстрелили две молнии. – Мое дело – мастерская. А хочешь политикой заниматься, так занимайся, благородие! Ты у нас знатный – может, кто и послушает.
– Знатный… Ничего, Насть. – Я осторожно стиснул тонкие теплые пальцы. – Скоро ты сама будешь знатная. Закончишь университет, получишь чин по двенадцатому классу. А может, и по десятому даже.
– Да что мне, благородие, – отмахнулась Настасья. – Все равно оно… не то.
– Да почему же? – Я чуть подался вперед. – Если поступишь на службу, получишь по выслуге и девятый класс. А это уже потомственная дворянка!
– Потомственная, не потомственная… Разная у нас с тобой жизнь выйдет, благородие.
Только что передо мной сидела грозная валькирия, готовая буквально сжечь меня взглядом, – и вдруг потухла. Разом, в одно мгновение, как свечка, на которую дунул ветер… Похоже, я, сам того не желая, уколол ее в больное место.
– Насть, я…
– Да не надо, благородие. – Настасья печально улыбнулась и погладила меня по руке. – Все равно не поймешь.
