Первое, что я увидел на отведенном в расположении для кузни месте, когда мы наконец-то догнали батальон, так это кучу поломанного и покореженного шанцевого инструмента, ожидающего ремонта.
– Вот я и дома, – радостно заявил Гоц.
– Не вижу, чему радоваться, – почесал я затылок под кепи, оглядывая будущий фронт работ.
– Тому, паря, что не придется нам долбить камень, пока у нас есть работа по специальности, – Гоц поднял указательный палец в зенит. – Учись, пока я жив, как надо устраиваться в армии. На сегодня у нас только одна забота – обустроить свой быт и разобрать фуру. Но завтра нам уже придется показывать усердие в труде. Повторяю для тех, кто только что с горы за солью спустился: не усердно трудиться, а показывать усердие. Усек?
«Вот, черт… – усмехнулся я. – Миры разные, а армии везде одинаковые».
Начав разбирать на следующее утро нуждающийся в ремонте шанцевый инструмент, немало поразился, как это вообще можно так железо руками погнуть? Ну ладно еще лопаты, хотя они тут еще не штампованные, а кованые. Но кирку?..
Взял, перевернул инструмент неповрежденным концом и, отойдя метров на пять от полевой кузни, воткнул эту кирку в землю. Мдя… Земелька-то, как в горном Крыму. Пополам с камнем, и будто ее еще утрамбовали тяжелым таким асфальтоукладчиком. То-то тут нормальные деревья не растут, только колючие кусты.
Кирка была типа обушка – с обоих концов острая. Подумал – все равно нагревать и ковать – и переделал ее в привычную для русского человека кирку-мотыгу.
Пришел Гоц. Посмотрел на мое изделие. Почесал затылок и спросил:
– А расплющил на кирке конец зачем?
Пришлось объяснять, что острым концом можно в таком грунте только неглубокие дырки наделать, а вот мотыгой все это потом очень удобно отколупывается, и остается только совковой лопатой подобрать.
– Сам придумал? – посмотрел на меня ефрейтор с подозрением.
– А то, – ответил я не без гордости, потому как на бадонском хуторе самолично переделал аналогичный инструмент после похорон брата кузнеца. – Думаешь, на нашей горе земля лучше?
– Ладно, – согласился со мной батальонный кузнец, взявшись раздувать мехи горна. – Хуже не будет. Один же конец остается по-прежнему острым. Работаем. – И тут же выдал нечто обратное: – И не так, как ты взялся, словно тебе сдельно платят, а так, как я сказал вчера. Изображаем… Нам этой кучи ломаного струмента надолго хватит, а там еще подбросят. А служба между тем каждый день идет. Где смысл надрываться?
– Не получится, – ответил я ефрейтору. – Было бы мирное время, я бы со всей душой с тобой согласился, но сейчас идет война. Не построим вовремя укрепления на перевале, вынесут отсюда винетские горные стрелки наши войска, и будем мы с тобой ударно вкалывать, но уже в плену за пайку скудную. Ты этого хочешь?
Кузнец забрался под кепи всей пятерней.
– М-да… Не рассматривал я этот вопрос с такой стороны.
И мы впряглись в починку. Раскалить, выпрямить, конец расплющить, сформовать и закалить. И так двадцать три раза до сигнала горниста, который созывал на обед. Нормальная работа, никакого показного усердия. Глянули на кучу покореженного инструмента, которая и не подумала уменьшаться, махнули рукой, сняли кожаные фартуки, умылись и пошли трапезничать. Святое дело для солдата срочной службы.
Питались мы в батальонной столовой вместе со штабными унтерами. Юнкера с офицерами вкушали отдельно для них приготовленную пищу в палатке комбата. Остальные в ротах, каждая отдельно. Впрочем, кормили неплохо, хотя гороховый суп был не со свежей убоиной, а с отмоченной солониной. Повар батальонный призывался из пафосного ресторана во Втуце, где, несмотря на молодость, трудился уже помощником шефа на кухне. Видать, ушедшие боги отпустили мне и здесь толику везения. Но только на год, потому как гражданство этому талантливому работнику общепита было до одной дверцы, а почти год он уже отслужил.
