«Хорошая примета», – подумала Соня.
Перед домами на деревянных крылечках сидели женщины, вязали чулки из чёрной шерсти. Они провожали Соню любопытными взглядами, качали головами, шушукались, сплетничали, чесали языки.
Мужчины в длинных рваных засаленных балахонах собирались группами, пощипывали бороды, толковали, осуждали.
– Виданное ли дело – еврей-пьяница? С ума, видно, он сошёл. Конечно, можно в праздник и в корчму зайти, медовой настойки выпить – тёмно-коричневой, сладкой и крепкой. Но не каждый же божий день.
– А какой портной был, какой портной… Субботний кафтан[8] из камлота[9] сошьёт – носишь не сносишь. А заплатку так наложит, что и с трёх шагов не видно. А перелицевать вещь как умел…. Из старых брюк новые делал. Талант.
– Был талант, да весь вышел. Вы видели, как руки у него трясутся? Да он скоро ниткой в игольное ушко не попадёт.
– Правоверный еврей обязан трижды в день молиться, а его теперь в синагогу и не затащишь. На Всевышнего он осмелился обидеться.
– Бог дал, Бог взял. Смириться надо.
– Ренегат, – важно щегольнул новым словечком Берл. Он считался очень образованным. Ему первому разрешалось читать приходившие в местечко газеты.
Со стуком распахнулось окно, и из него раздался визгливый голос Фрумы:
– Соня, куда путь держишь? Да почему ты молчишь, не отвечаешь? Посмотрите-ка, соседушки, на эту гордячку.
– А ты не лезь со своими расспросами, – быстро отбрила Фруму одна из женщин.
– Ах так? – задетая за живое Фрума выскочила из дверей и широким жестом выплеснула помои под ноги Сони. Орава босоногой чумазой малышни, радостно вопя, помчалась вдоль улицы.
Соня шла сквозь эти взгляды, словно на казнь, словно с неё живой сдирали кожу. Она ёжилась и молчала, и опускала глаза. Хотя и знала, что не со зла всё это, – просто люди любопытны, просто чужие дела занимают их порой больше, чем свои.
Стыдно, ох как стыдно идти за мужем в корчму, где пропивает он деньги, полученные за работу. Но чем же будет она справлять субботнюю трапезу? В доме хоть шаром покати. Что ж ей, приличной женщине, словно нищей, идти к синагоге? Там у входа все скамьи заняты нищими и попрошайками. После молитвы их пригласят к семейным столам, всех по домам разберут, никого не забудут, никого голодным не оставят. Но я скорей умру от голода, чем пойду просить подаяния. Я-то умру, а дети как же? Ой, горе мне, горе. Ой, стыд-то какой!
Несчастье произошло прошлой осенью. Умер средний сын. И с его смертью пришло в дом разорение. Муж не мог простить Всевышнему эту смерть. Он обращался к Богу не с мольбой, а с претензией, с негодующем воплем, жалуясь на его суровость.
– Как ты мог быть таким жестоким? – громко вопрошал Соломон Бога. – Отнять такого сына! Как самостоятельно «плавал он по морю Талмуда». Он достиг бы высокого уровня учёности, он бы возвысил себя, и отца, и семью. Сердце моё разрывается на части. О, добрый сын мой, почему так быстро скрылся ты с глаз моих?
Горе снедало Соломона, и он запил. Пропивал всё, что зарабатывал. Семье доставались лишь гроши, которые Соня находила в его карманах. Рухнуло и без того шаткое благополучие семьи.
Соня не обладала бурным темпераментом многих местечковых дам и их безостановочной речью, сыпавшей на головы своих мужей вороха проклятий. Она была скорей молчальницей.
– Тем хуже для неё, – прозорливо сказала как-то Зелда.
Соня не проклинала мужа и всё надеялась, что тот образумится и вновь возьмёт на себя заботы о пропитании семьи. И будут жить они тихо, скромно, но прилично, довольствуясь скудным достатком. Она не давала безнадёжности овладеть ею. Она не сдавалась.
