Из мальчишечьей светёлки раздался невнятный голос Тишки. Нина прошла в детскую: одеяло с братишки сползло на пол, он спал нервно, подёргивая ногами и руками, будто бежал во сне. Нина, подоткнув уголки, тихонько укрыла его. На Сашиной кровати она скатала одеяло в рулон и накрыла его и подушку простынкой.
«До утра никто не узнает, а утром я его найду», – подумала Нина и вошла в девичью.
Галя спала, свернувшись в комочек. Нина переоделась в сорочку и тоже легла. Мысли не давали спать, толпились и мешались в голове. Теперь она думала о маме. То ей казалось, что она на маминой стороне: та столько лет жила одна и заслужила быть счастливой. То её злило, что мама никому не сказала про своего ухажёра – ясно же было, что они не первый день вместе. Они тут с братом сидели, волновались за неё, беспокоились, а оказалось, что мама просто ходила на свидание. Сашка был прав, мама могла хотя бы сказать.
«Не буду спать, дождусь её, всё ей скажу», – решила Нина.
Потом её мысли опять переметнулись на брата. Вспомнилась его высокая худая и несуразная фигура на дороге. Босой, в штанах, еле достающих до щиколоток, с нескладными длинными руками, которые, однако, весь посёлок уже называл «золотыми»: второй, после их отца, на селе мастер по столярному делу. Нина любила заходить к нему на чердак, где он устроил мастерскую. Бывало, поднимется и видит, как брат разговаривает с простым кряжем, будто с живым человеком, поглаживает его, ласково, по-доброму, а потом обтесывает топориком – и на верстак: вжих! Вжих! Стружки летят, золотятся в свете солнечных лучей, а Саша строгает и насвистывает какую-нибудь песенку. Погладит чурбачок довольно, присмотрится, да с такой любовью, будто видит он в этом полене не дерево, а душу родную. И дерево в его руках – податливое, отзывается, радуется своему преображению: охотно скидывает с себя шершавую, с чечевичками, кору, обнажая золотистый луб. Глядишь – и вот оно уже сияет белой сердцевиной, ещё пара лёгких движений – и становится чурбачок то табуретом, то скамеечкой, а порой и столиком для швейной машинки, и всё ладно, добротно, на века.
Нина вздохнула.
«Всё-таки самый лучший на свете брат у меня. Завтра с утра пойду его искать», – решила она и провалилась в сон.
Варя проснулась. В комнате было светло и тихо, только размеренное, еле слышное тиканье часов доносилось из горницы.
«Господи, как же отрадно, как всё хорошо!» – сладко подумала она, потянулась, выгнула спину и попыталась дотянуться носочками до металлических прутьев кровати. Одеяло соскользнуло, обнажив ноги.
«Утром, у излучины», – Варя вспомнила, как крепко он обнял её вчера, поцеловал в губы. Сердце учащённо забилось, тело пробудилось, будто от щекотки невесомого пёрышка.
Проголосили петухи, эхом отзываясь со всех сторон посёлка.
«Четыре уже, пора…»
Она тихонько встала, накинула халат, помолилась перед божницей. На душе было необычно легко и радостно.
«Словно ангел по душе босиком пробежал», – прошептала она себе, на цыпочках пробираясь на кухню. Ранняя заря осветила розовато-оранжевыми всполохами грубую старую скатёрку, печь и стены с давно выцветшими обоями. Варя раздвинула ситцевые шторки и выглянула на улицу. Тонкая струйка дыма показалась из трубы близлежащего дома, петух важно ходил по крыше соседского курятника и приглядывал за порядком ― леспромхоз просыпался.
– Ах, до чего же энто всё любо! – невольно вырвалось у Вари, и она открыла форточку.
