Горлица и лунь - страница 10

– Приготовь все к пиру и моей встрече с послами, дочь, – повелел хан Бортэ, и она поклонилась с довольной улыбкой.

Вечером Бортэ расчесывала прямые жесткие волосы гребнем из слоновой кости. Служанка принесла ей копченую баранину и кумыс. Красные фонари под потолком светили неярко, и крупные тени лежали на плечах и груди госпожи, на желто-коричневую кожу, видную из-под расстегнутой на груди рубахи. Измученная страданиями утренними и приготовлениями, Бортэ была как бы в полусне. Взглянув на рабыню, она удивленно подняла тонкие брови.

– Где же Горинка?

– Убита, – девушка отвела взгляд, боясь увидеть мучения ханум своей.

– Вспомнила. Уходи. Почистите с утра завтра мое парадное одеяние и приготовьте корону ханши Лан.

Служанка поставила поднос на низкий столик, поклонилась и вышла. Бортэ принялась задумчиво есть, глядя на портрет Донгмеи и лису в ледяном дворце.

– Была у заюшки лубяная избушка, а у лисоньки ледяная… Где же ты, Горинка? У Эрклиг-хана, где мертвые ставят свои юрты в степи черной, будто сожженной? Там буду я – и скоро, если Абукан поторопится. В шести дворцах у Желтого подземного источника обитаешь ты, тетушка. Не жизнь земную – вечность тебя не встречу. И у Горинки свой бог. За что же я теперь навсегда одинокая?

Ханум заплакала снова, размазывая пальцами с золотыми перстнями горькие слезы по щекам.

Все, что только было в Риме выдающегося богатством, умом или красотою, ожидалось на этот пир, равного которому не было в истории города.

Генрик Сенкевич, «Камо грядеши»

В стан Бату-хана прибыл сам князь Ярослав. Немолодой, степенный, речами разумными надеялся он договориться с врагами. Из Сороцка провожали его жена, дочери и сыновья с плачем, как на верную смерть. По осенним холодам ехал он среди юрт в рыжей шапке с бобровой опушкой и легкой шубке на куницыном меху, покрытой рыжим бархатом шитьем золотыми и голубыми нитями. Длинные рукава спускались лошади на бока и шею, но в них были прорези для рук, и видели сбежавшиеся дети, отцы и матери их зеленый атлас княжеского кафтана. Тихо ржала и фыркала белая кобылица, звуками и запахами лагеря напуганная. Звенели серебряные бляхи на узде ее. Чуть позади вез благообразный юноша стяг – легкого золотого ангела на алом поле. Два витязя в кольчугах из колец мелких, шлемах с острыми маковками и зеленых корзно ехали следом на сильных конях. Два боярина в шубах и шапках, на княжеские похожих, сопровождали государя своего. Держались они особо, тихо промеж собой беседуя, но слуги их, в поход опасный взятые, с тоской и тревогой смотрели на бесконечные юрты и любопытные загорелые лица с узкими карими глазами. В трех повозках везло посольство дары Бату-хану и семье его – воск, мед, сладкие вина, пушнину, золото и серебро. В конце отряда ехали витязи во всеоружии, будто закованные в железные клетки.

Всех отвели к Золотой юрте, помогли взять кое-что из телег. Оставив слуг с охраной малой возле коней и добра, князь с боярами и витязями зашли в жилище Бату-хана. Было там темно и тихо, будто не ждали здесь никого. Но только упал за последним гостем занавес, музыкант невидимый дунул в трубу. Тяжелый громкий звук прошел, как ветер, и задрожали после него, как листочки деревьев, нежные мелодии флейт. Под самым потолком легкие, как снежинки, юноши в красных, желтых и зеленых рубахах с узкими рукавами, темных штанах, но босые, зажгли десятки алых фонарей, и перед князем с приближенными предстали ряды блестящих от лака ширм. Еще раз прозвучала труба, и юноши с ловкостью и грацией птиц степных соскочили вниз. Под дробь барабанов стали они отодвигать переносные перегородки, открывая важных в войске ханов по чинам от низшего, сидевших почти у входа, до высшего – в глубине юрты. Только одна ширма, покрытая позолотой, на которой будто бы дрались свирепые львы, осталась на месте. Ханы в широких пестрых халатах и острых шапках с полосой густого меха по краю сидели неподвижными идолами. Под тревожные звуки смычков, водимых по тугим струнам моринхуров, и пение горловое вбежали в юрту те красивые наложницы Бату-хана, которые найдены были им в племенах народа его и возвеличены за красоту и нежность. Невысокие, тоненькие, в алых и синих юбках и кафтанах, расшитых золотом, в драгоценных ожерельях, браслетах и с перстнями, присели они на свободное место в середине, у огня, и стали водить поднятыми вверх руками, а потом встали и пошли, то мелко дрожа бедрами, то кружась так, что поднявшиеся юбки открывали вид на шаровары. Улыбаясь всем, подошли танцовщицы к оставшейся ширме и унесли ее.