Молодой человек вышел из комнаты и остановился возле двери напротив. Дальше ноги не шли. У Алексея все тело дрожало от мысли, что придется соврать, и от того, что врать он не умеет и ложь будет обличена. Но делать было нечего. Сказать правду означало однозначный провал, но ложь давала надежду. Алексей решил рискнуть в надежде, что Федор Андреевич не станет задавать лишних вопросов. Юноша постучал в дверь и вошел.
– Привет, Алексей. Решил-таки зайти ко мне?
Комната Федора Андреевича была больше, чем Алексея, но из-за обширного количества мебели казалась тесной. Сам Федор Андреевич сидел на софе у окна и читал книгу. Он перевернул книгу на коленях, когда вошел Алексей, потер уставшие глаза и сказал:
– Разбирал документы, решил отдохнуть, почитать. Как твои успехи?
– Хорошо, пап. Знаешь… я сегодня хотел бы пойти погулять.
– Погулять? Возьми с собой шокер.
Такого ответа Алексей совсем не ожидал. Он думал, будут расспросы: куда, с кем, до скольких. Юноша сориентировался быстро.
– Хорошо. Спасибо, пап, – проговорил он и поспешил к двери, обрадованный тем, что не пришлось говорить ничего о компаньоне для прогулки. Но, к несчастью, будучи уже у выхода, он услышал позади себя голос:
– Погоди. С кем пойдешь?
«Облом… » – подумал парень.
– Ни с… ни с кем.
Федор Андреевич долго смотрел на сына, словно влезая ему в разум. Он четко понимал, что тот ему врет, но посчитал допрос излишним. Он оставил диалог и по привычке сразу вернулся к чтению. Он всегда так делал, когда диалог заходил в тупик. Алексея это вполне устраивало. Он очень ценил отцовское качество, не позволяющее лезть в душу сыну или выпытывать из него не такую уж важную правду.
Юноша снова собирался уходить, но на этот раз его остановило собственное зрение. Краем глаза он заметил позолоченную рамку на дубовой полочке над кроватью. Рамка была новая, но фотография в ней очень старая и склеенная посередине. Молодой человек с фотографии держал на одной руке младенца, а другой обнимал девушку. Он улыбался. Алексей не сразу узнал это лицо. Сколько он себя помнил, отец никогда так не улыбался. На фотографии он молодой, румяный и, кажется, безумно счастливый. Если сравнить с ним нынешнего Федора Андреевича, то он кажется измученным и несчастным. Времени прошло не так много, а состарился он сильно, как если бы пил без продыху и работал в три смены.
– Удивлен? – спросил он сына, заметив, что тот застыл, глядя на фотографию. – Я поразмыслил над твоими словами и решил, что ты был прав. Нельзя винить человека за его чувства. Это не менее глупо, чем спорить из-за вкусов.
– Значит, ты простил маму?
– Нет. Вряд ли я смогу простить ее за то, что она бросила семью, но я попытаюсь. Все-таки у нее ведь была причина… Порой я не понимаю, сынок, откуда ты черпаешь эту мудрость.
У Алексея не нашлось что сказать. Он очень хотел показать, что приветствует такой поступок, но не знал, как это выразить, поэтому, поколебавшись недолго, он пожал плечами и вышел за порог.
* * *
В половине шестого Rolls-Royce выехал со двора Иноземцевых, проехал площадь и направился по Юдолевой магистрали к лесу. Когда жилые дома перестали мелькать перед окном, сердце юноши буйно забилось. День был солнечный, и пейзажи выглядели совсем не так, как вчера. Деревья отпускали в полет последние листья. Ветра не было, и они, кружась и отражая солнечный свет, падали на землю.
