Зуб, в полной тишине, нарушаемой лишь хрустом песка под его сапогами, начал приближаться к машине. Электрошоковый хлыст, предательски проскальзывающий в потной руке, казался сомнительной защитой. Зуб вдруг поймал себя на мысли, что ничего более ужасного в своей жизни, чем стоящий на пустой, выжигаемой солнцем пыльной площади автомобиль, он не видел. «Что такое ящик Пандоры, по сравнению с этим фургоном?! – подумал Зуб. – Шкатулка с девичьими безделушками, детский лепет».
От крыльца до автомобиля было порядка пяти метров, но это расстояние казалось бездной. Когда до фургона остались не более трёх шагов, Зуб просто физически ощутил, как чьи-то пальцы-щупальца залезли к нему в мозг и стали там копаться, как в грязном белье – брезгливо и неряшливо. Хотелось верить, что это только наваждение, но он неожиданно для себя сбил шаг и остановился. Пот уже не градом струился, а обрушивался водопадом, пропитав всю одежду, вплоть до исподнего.
– Зуб, почему остановился? – как выстрел, хлестнул над площадью голос Бадая, который всё это время наблюдал за Зубом сквозь прорезь прицела, лишь изредка смахивая капельки пота с ресниц.
Страх пред неизвестностью, прицел за спиной, голос Бадая, всё это смешалось в такой клубок, что Зубу хотелось просто, как ребёнку, рвануть во всю прыть с площади, куда глаза глядят. Но страх перед смертью оказался сильнее всех страхов и Зуб, стараясь быть как можно спокойнее, каким-то надтреснутым голосом произнёс:
– Да так, с силами собираюсь. Под прицелом не очень-то приятно стоять. Да и пейзажем любуюсь.
– Зуб, кончай забор городить! Пора заканчивать эту мутатень! – прокричал Бадай.
Зуб, не чувствуя ног, тела, ничего не чувствуя и как бы наблюдая себя со стороны, одиноко стоящего на залитой солнцем площади, пошёл к машине.
Осталось два шага. Стали трястись руки, перехватило дыхание, перед глазами появились какие-то круги, тут же превратившиеся в сплошную пелену.
Остался один шаг. Вместо крови по венам побежал концентрированный страх. Зуб просто физически чувствовал ствол пистолета, упёршийся воронёной сталью ему в затылок. Любой неверный шаг и кусок металла разнесёт в клочья череп и мозг, пропитанный идеальным ужасом.
Пока Зуб прислушивался к своим переживаниям, он оказался вплотную перед дверцей фургона. Непослушными руками он взялся за ручку, открыл дверцу и заглянул внутрь фургона. Покровский лежал без движения с закрытыми глазами. Сдерживаясь из последних сил, чтобы не потерять сознание от происходящего, от какофонии мыслей и перенапряжения мозга, Зуб осмотрел Покровского, прислонив, на всякий случай, электрошоковый хлыст к его шее.
– Он без сознания! – крикнул Зуб Бадаю. – Давай врача!
Сказав это, Зуб сел на край разогретого фургона, оставив хлыст прислонённым к ноге Покровского. Не без труда, трясущимися руками он достал из кармана сигареты и закурил.
Пока Бадай связывался с врачом, Зуб решил разобраться с тем мимолётным, но отчётливым ощущением того, что кто-то копался в его мозгу. «Может быть, это был всего лишь страх, и не более того, – подумал Зуб, – но слишком явным было это ощущение. Получается, что он может воздействовать и в бессознательном состоянии?! В досье об этом ничего не сказано. Значит, либо это ранее никак не проявлялось, либо это мой бред. В любом случае, Бадаю об этом лучше не говорить. В порыве служебного рвения он меня просто грохнет и дело с концом. Сам разберусь. И не такое дерьмо разгребал. О, чёрт! Где же врач?! Когда же это закончится?! Только бы ничем себя не выдать».
