Мне так жалко было, что мы сначала сидели и ни о чем таком не разговаривали, а просто обменивались любезностями, а я сердилась на официантов. Теперь, после нашего разговора, когда я поняла, что от меня нужно, и Бенаму пригласил нас с Нелли Жоресовной во Францию, я всех официантов снова полюбила и съела десерт.
Бенаму спросил, что я думаю по поводу его предложения, и внимательно, без всяких светских улыбочек посмотрел мне в глаза. Где-то даже с тревогой посмотрел, он, возможно, беспокоился, что я откажусь или не смогу, а мне стало совершенно невыносимо от его тревоги и беспокойства. Такой хороший человек, и я заставляю его переживать! Еще минуту назад я собиралась сказать, как меня и учила Нелли Жоресовна, что его предложение меня заинтересовало, но мне нужно еще подумать, так как придется отменить кое-какие свои текущие дела… и в таком духе немного подпустить туману. Но я не смогла после этого его взгляда. Я в одну секунду поняла, что он, наверное, всю жизнь слушает такие ответы, напуская на себя важность и пытаясь придать себе больше значимости, и он с беспокойством ждет, как я себя поведу, останутся ли между нами честные и искренние взаимоотношения, начавшиеся у Флобера и приблизившиеся к вопросам денежным, сломается ли теплое отношение и уступит место неинтересно расчетливому и банально прагматичному? Нет! Нет и нет! Я не хочу быть как все и не хочу ничего на себя напускать!
Я сразу же честно сказала господину Бенаму, что согласна и что это для меня огромное счастье получить такую работу и я буду очень стараться, но не уверена, что все у меня получится, тут уж пусть сами определяют – подхожу я им или нет. Он так заулыбался, как будто камень свалился с души. Я виновато посмотрела на Нелли Жоресовну, но она тоже улыбалась, и я поняла, что все сделала правильно.
Потом был разговор с мамой, который продолжался долго и окончился совершенно для нас обеих неожиданно. Я с порога ей все рассказала взахлеб, а мама помолчала несколько секунд, как бы ко мне присматриваясь, а потом произнесла то, чего я вовсе не ожидала. Она спросила меня: «Ты пила?» Мне сразу стало очень стыдно. И за целый бокал вина, который я выпила в тот вечер, и за то, что там, в ресторане, я пела соловьиные трели про Бальзака и болтала по-французски, в то время как мама здесь одна переодевала и кормила бабушку, а теперь вот я собираюсь совсем бросить ее и уехать во Францию на целых две недели, а о ней, о своей любимой мамочке, я и не подумала. Я стояла обескураженная этим свалившимся на меня стыдом и открытием своей бессовестности, а мама ничего не сказала, она только улыбнулась, но как-то чуть натянуто и, уходя уже в бабушкину комнату, еле слышно произнесла на глубоком выдохе, что очень рада за меня, а по поводу бабушки… чтобы я не беспокоилась – она сама справится. Я бросилась вслед за ней, схватила ее за плечи и шепотом, сквозь слезы просила прощения, клялась, что я никуда не поеду, называла себя бесчувственной дурой и неблагодарной дочерью, говорила, что мы всегда будем вместе и я никогда ее не оставлю одну. Мама сначала вообще никак не реагировала, а стояла как железное изваяние, потом чуть смягчилась, мы обе вернулись и сели на кушеточку в коридоре, дверь в бабушкину комнату была открыта. Я продолжала с чувством полнейшего раскаяния клясться маме в верности и ненавидела себя за минутную слабость и желание малодушно уехать во Францию, когда такое случилось в нашей семье. Мы держали друг друга за руки, мама сначала молчала, потом слезы потекли по ее щекам, она всхлипнула несколько раз и сказала, что всегда была уверена в своей дочери и всегда ее (то есть меня) любила, и теперь она еще раз поняла, какая я у нее прекрасная девочка, что самая лучшая дочь и она счастлива оттого, что я у нее есть.
