Город неба - страница 12

с какой-нибудь фигней в петлице

и с фиксою под серебро.

Играет музыка в бумбоксе,

сосед соседу говорит:

«Я, Саня, пить недавно бросил».

Хромает мимо инвалид.

И возле сердца – профиль Цоя,

который до сих пор поет.

И вся Россия в этом вое,

и пес вам лапу подает.

Зимнее утро

В семь пятнадцать рассвет так похож на закат,

мокрый снег полосою струится в окно,

застучит из тумана дружок-автомат,

автомат для газет звякнет медью о дно.

На рассвете, где бешено мечется снег,

это очень несложно, мой друг, проглядеть,

проглядев, не заметить, понять, умерев,

что в сырые газеты завернута смерть.

Смерть завернута, друг, в голубые листки,

настоящая смерть, смерть-война, не любовь,

я газет не читаю, я прячусь в стихи,

и, плохой гражданин, умираю в них вновь.

И, плохой гражданин, каждый день я встаю,

а встаю я, мой милый, ни свет ни заря,

на вчерашнюю смерть свою дико смотрю,

вспоминаю: убили совсем не меня.

«Раздельно губы произносят „ча-ча-ча“…»

Раздельно губы произносят «ча-ча-ча»,

мы взяли две бутылки первача,

у моря черного толкалась дискотека,

и это было тоже как вчера.

Где вдоль полей нечёткая дорога,

другая музыка у моря бьет с разбегу,

считай по-нашему, мы выпили немного,

ребята из советского двора.

«Над промзоной на Урале…»

Олегу Дозморову

Над промзоной на Урале

пролетали небеса,

трубы, как валторны, распевали

без конца.

Хорошо быть в жизни пионеркой,

пробовать все в самый первый раз,

грустно старой быть и нервной,

вспоминать все в сто десятый раз!

В сто одиннадцатый раз божиться:

нету лучше тех людей,

чем в промзоне, в той больнице,

где, вдыхая запах простыней,

вижу: провезли кого-то в коме,

пробую привстать и не могу,

вертолетом на аэродроме

лишь руками белыми машу.

Белыми кричу вослед губами,

вызывая у лежащих смех.

И на всем Урале над дворами —

снег, снег, снег.

Пусть его и не было, дружище,

просто санитар кольнул иглой,

и душа скользнула в воздух нищий

из окна больницы областной.

«По выходным в глухом местечке…»

По выходным в глухом местечке

соседний инвалидный дом

автобусом вывозят к речке,

заросшей пыльным камышом.

И там они в своих колясках

сидят в безлиственном лесу,

как редкий ряд глухих согласных,

пока их вновь не увезут.

На старости я тоже тронусь

умом и сяду у реки,

чтоб в пустоту смотреть, готовясь

к зиме, как эти старики.

И выйдет радуга из тучи

после осеннего дождя.

И скажет санитар могучий:

пора, родимая, пора.

«Первым умер спаниель Атос…»

Первым умер спаниель Атос,

ничего не объяснил домашним,

что-то мирно проворчал под нос,

помахал хвостом и стал вчерашним.

Даже кошка в трауре была,

ничего не ела две недели,

мы щенка другого из села

взяли в теплом месяце апреле.

Птицы звонко умирали враз,

рыбы молча вверх всплывали брюхом,

где-то вместе там зверье сейчас,

гулят, чешут лапою за ухом.

Где-то ждут, мурчат и ловят блох

там, в едином времени и месте.

Если есть на свете детский бог,

то погладь их, Господи, по шерсти.

Отъезд

У подъезда такси просигналит

на холодном проспекте, где львы,

где в осеннюю хрупкую наледь

запечатан гербарий листвы.

И поедет машина вдоль сада,

вдоль решетчатой тени оград,

вдоль прогулочного променада

с непременною ротой солдат.

В голом зеркале заднего плана

фонарей золотая строка,

канцелярий, контор панорама,

голубая, родная река.

Много пива под шапкою пены,

залпом выпито возле дверей,

ночью бил сильный ключ Иппокрены,

и поэтам трещал соловей.

И напел, натрещал, дорогие,

бесконечный полет вдоль земли

за волнистые и кучевые,

и далекую встречу вдали.

Назад Вперед

Город неба - страница 12

Похожие книги