– Полно гулять! Смотри-ка, в отрепье весь ходишь, шинелишка-то твоя, простительно сказать, на решето годится; нехорошо! Пора бы, кажется, честь знать. – Сидит, слушает меня, понуря голову, мой Емельянушка. Чего, сударь! Уж до того дошёл, что язык пропил, слова путного сказать не умеет. Начнёшь ему про огурцы, а он тебе на бобах откликается! слушает меня, долго слушает, а потом и вздохнёт.
– Чего ж ты вздыхаешь, спрашиваю, Емельян Ильич?
– Да так-с, ничего, Астафий Иваныч, не беспокойтесь. А вот сегодня две бабы, Астафий Иваныч, подрались на улице, одна у другой лукошко с клюквой невзначай рассыпала.
– Ну, так что ж?
– А другая за то ей нарочно её же лукошко с клюквой рассыпала, да ещё ногой давить начала.
– Ну, так что ж, Емельян Ильич?
– Да ничего-с, Астафий Иваныч, я только так.
«Ничего-с, только так. Э-эх! думаю, Емеля, Емелюшка! пропил-прогулял ты головушку!..»
– А то барин ассигнацию обронил на панели в Гороховой, то бишь в Садовой. А мужик увидал, говорит: моё счастье; а тут – другой увидал, говорит: нет, моё счастье! Я прежде твоего увидал…
– Ну, Емельян Ильич.
– И задрались мужики, Астафий Иваныч. А городовой подошёл, поднял ассигнацию и отдал барину, а мужиков обоих в будку грозил посадить.
– Ну, так что ж? что же тут такого назидательного есть, Емельянушка?
– Да я ничего-с. Народ смеялся, Астафий Иваныч.
– Э-эх, Емельянушка! что народ! Продал ты за медный алтын свою душеньку. А знаешь ли что, Емельян Ильич, я скажу-то тебе?
– Чего-с, Астафий Иваныч?
– Возьми-ка работу какую-нибудь, право, возьми. В сотый говорю, возьми, пожалей себя!
– Что же мне взять такое, Астафий Иваныч? я уж и не знаю, что я такое возьму; и меня-то никто не возьмёт, Астафий Иваныч.
– За то ж тебя и из службы изгнали, Емеля, пьющий ты человек!
– А то вот Власа-буфетчика в контору позвали сегодня, Астафий Иваныч.
– Зачем же, говорю, позвали его, Емельянушка?
– А вот уж и не знаю зачем, Астафий Иваныч. Значит, уж оно там нужно так было, так и потребовали…
«Э-эх! думаю, пропали мы оба с тобой, Емельянушка! За грехи наши нас господь наказует!» Ну, что с таким человеком делать прикажете, сударь!
Только хитрый был парень, куды! Слушал он, слушал меня, да потом, знать, ему надоело, чуть увидит, что я осерчал, возьмёт шинелишку да и улизнёт – поминай как звали! день прошатается, придёт под вечер пьяненький. Кто его поил, откуда он деньги брал, уж господь его ведает, не моя в том вина виновата!..
– Нет, говорю, Емельян Ильич, не сносить тебе головы! Полно пить, слышишь ты, полно! Другой раз, коли пьяный воротишься, на лестнице будешь у меня ночевать. Не пущу!..
Выслушав наказ, сидит мой Емеля день, другой; на третий опять улизнул. Жду-пожду, не приходит! Уж я, признаться сказать, перетрусил, да и жалко мне стало. Что я сделал над ним! думаю. Запугал я его. Ну, куда он пошёл теперь, горемыка? Пропадёт, пожалуй, господи бог мой! Ночь пришла, не идёт. Наутро вышел я в сени, смотрю, а он в сенях почивать изволит. На приступочку голову положил и лежит; окостенел от стужи совсем.
– Что ты, Емеля? Господь с тобой! Куда ты попал?
– Да вы, энтого, Астафий Иваныч, сердились намедни, огорчаться изволили и обещались в сенях меня спать положить, так я, энтого, и не посмел войти, Астафий Иваныч, да и лёг тут…
И злость и жалость взяли меня!
– Да ты б, Емельян, хоть бы другую какую-нибудь должность взял, говорю. Чего лестницу-то стеречь!..
