– Мы не любим тех, кто нас не любит. Тех, кто думает, что можно жить без нас. Тех, кто выпендривается и гордится собой. Тех, кто забывает о нас, пренебрегает нами, надеется только на себя. А мы – тут, тут, тут, тут…
Голос ее становится мягче, из него уходят грубость и бас, черты ее лица колеблются, а затем всё охватывает мягкий зефирный туман. Мне хорошо. Мне до безумия хорошо.
– Ч… что… Что вы… Что вы сделали со мной? – я поднимаюсь на локтях. Вижу Ташина, который сидит возле входа в склеп и курит.
Я лежу недалеко – на травянистом пригорке рядом с кустами шиповника.
– Очнулась? – он выдыхает дым и не смотрит на меня. – Крепко же тебя взяло. У других не так сильно бывает… А я вот один туда ходил. Один и выползал оттуда.
Я попыталась встать, но ноги еще дрожали. Поэтому я осталась сидеть на теплой траве.
– Вы меня вытащили оттуда?
– Ну а кто же? Пушкин, что ли? – он прикурил еще одну сигарету. – Куришь? Ну и правильно. Много щас курящих девчонок, мне это не нравится.
– Что со мной было?
– А я откуда знаю? – он улыбнулся и покачал головой, как будто я удачно пошутила. – У каждого свое. Но есть и общее, конечно… Кто у тебя умер?
Я не ответила, так как из-за его вопроса мгновенно вспомнила, с кем недавно, только что, вот только что говорила, общалась. Кого обнимала.
– А у меня вот – жена. Звали Светой. Светланой Николаевной. Работала в городском архиве. Я её целых десять лет не видел, начал забывать ее голос, лицо – вот до тех пор, пока сюда не залез.
Я молчала. Не могла справиться со слезами.
– Поплачь-поплачь. Это хорошее дело – поплакать о них. Вот только… – он резко развернулся ко мне и, сжав кулак, погрозил в мою сторону. – Ты, Наташа, послушай меня, очень внимательно послушай! Ходить в этот склеп больше нельзя! Нельзя и всё! Понимаешь!?
Павел Сергеевич выдохнул и спрятал лицо в руках, я видела, что его плечи сотрясаются от беззвучного плача.
– Нельзя туда, Наташенька, а тянет. Тянет, дурака! – он убрал руки с лица, но в мою сторону не посмотрел. – Ты знаешь, сколько раз я там уже был? Я уже сбился со счету. И ведь, сволочь, сдержать себя не могу – других вот вожу. Жалко ведь! У одного – друга моего старого, еще по радиоламповому заводу с ним знакомы, – сын утонул. В Волге. Прямо во время соревнований – они там парусным спортом увлекались. Так он жизни хотел себя лишить… Ну я и привел его сюда. А он потом стал шастать чуть ли не каждый день. Я его уговаривал, умолял – нельзя, дескать, так. А он что, меня слушать будет? И три месяца назад – всё. Приплыли. Нашел его тут, у входа. Дело-то по весне было – еще снег лежал. Признали инфаркт, но я-то знаю, в чем дело… Забирают они, уводят с собой, да. Хорошо там с ними. Ведь правда, Наталья?..
Я закивала. Меня начал бить озноб, хотя солнце еще освещало верхушки деревьев.
– Павел… Сергеевич. А фотоаппарат мой…
– Чё, дрожишь, да? Это бывает, – он поднялся на ноги. – Фотоаппарат твой, Наташа, остался там. Это место не любит… пиара.
Снова я услышала его фальцетный смех. Я автоматически коснулась своего кармана – диктофон вроде на месте. И то хорошо.
– Ну, сможешь встать? – он протянул мне руку, и я, ухватившись за его ладонь, поднялась.
Через полчаса мы вышли к основной аллее парка.
– Вот что, Наташа. Просить о том, чтобы ты никому об этом не рассказывала, я не стану. Бесполезно. Уж я-то знаю, поверь. Но запомни: если ты отведешь туда человека или расскажешь ему про коридор, – он на твоей совести. Целиком и полностью. Твоя вина и твоя боль.
